Птичка польку танцевала

– Но все признают, что наш музыкальный холл сделался действительно актуальным и совершенно отличным от мюзик-холлов Запада!

Договаривая, Турынский уже знал, что не переубедит аппаратчицу. Днепрова была воплощением того ненавистного племени, которое командовало в искусстве все последние годы. Как многие облеченные властью женщины, партийка говорила низким, почти мужским голосом.

Она чеканила свое, словно читая передовицу из «Правды».

– Сейчас главным становится психологический реализм. Московский художественный театр подает в этом замечательный пример.

– Но мы же эстрадный театр!

Это взмолился с дивана Степнович. Хореограф, стиснутый между двумя балеринами, сидел, закинув ногу на ногу, с незажженной папиросой в руке.

Днепрова прищурилась.

– Советский образцовый эстрадный театр, – уточнила она с многозначительным ударением на первых двух словах. – А от некоторых ваших танцев, товарищ Степнович, до сих пор несет европейским шантаном! Нам требуется от вас, сатириков, пуля, разящая врага прямо в сердце. Нам требуется внимание к величайшим событиям эпохи. А вы нам что подсовываете? Не обижайтесь, но сейчас в колхозно-совхозных любительских постановках больше искусства. Искусства, которое воспитывает, а не развлекает.

Степнович побледнел. Он задвигал губами, как лишившаяся воды рыба. Днепрова поняла, что перегнула палку.

– Надо вытеснять буржуазное ревю из репертуара, – помягче повторила она. – Это не мы у них должны учиться, а они у нас. Им там за границей еще революцию делать. С этим ведь вы согласны, товарищи?

Все стали заверять ее, что, конечно, согласны. Что и вытеснят, и научат, и мобилизуются. А Анна молчала. Она была равнодушна к политике, просто с детства помнила, что революция – это беда.

Но наваждение усиливалось.

– Под водительством товарища Сталина… Наше государство диктатуры пролетариата… Необходимо для защиты интересов трудящихся…

На стенах заплясали тени. Химеры кружили, по-кошачьи терлись мохнатыми головами о коленки людей, толкали их козьими боками, обвивали змеиными хвостами. Они всех затягивали в свой морок. А партийка с придуманной фамилией все рассуждала и рассуждала о мировой революции, попивая чай из дворцового фарфора.

От наваждения Пекарскую спасла сидевшая рядом актриса.

– Анна Георгиевна, – зашептала девушка, – все хочу спросить, что у вас за духи? Просто запах счастья! Восхитительный. Это ведь не «Красная Москва»?

– Нет, это Soir de Paris, – тоже шепотом ответила Анна. – Подарок из Парижа.

Двери ее мира были заперты от химер. Ее запястья благоухали счастьем. Счастье пахло фиалкой и амброй, ландышем и немного мускусом.

– Господи боже мой, только бы не закрыли нас…

Тот день был весь наполнен предупреждениями. К вечеру на город опустился густой туман, и Москва растворилась в молоке – деревья, дома, люди. Еще никогда такого не бывало, удивлялись старожилы. Белая стена клубилась перед каждым, на ней проступали неясные образы. Стоило протянуть вперед руку, и рука исчезала. Время словно застыло. Оставалось надеяться на помощь тех, кто был рядом, или двигаться вперед ощупью на свой риск.

* * *

Фойе кинотеатра гудело, будто школьный коридор во время перемены. Младшая ребятня носилась вокруг кадок с пальмами, а старшеклассники громко разговаривали и вызывающе смеялись – как все подростки, когда их собирается больше четырех. Анна и Максим оказались здесь единственными взрослыми без детей. Они тоже пришли смотреть сказку.

Перед фильмом показывали кинохронику. Гитлеровский министр иностранных дел Риббентроп прилетел в Москву обсудить недавние большие события. Все знали, что это были за события – Германия напала на Польшу. На Ходынском аэродроме министра встречал весь состав немецкого посольства: штатские господа в цилиндрах, военный атташе. Вдоль дорожки замер советский почетный караул.

Моросил дождь. Самолет со свастикой проехал по мокрой посадочной полосе и остановился. Риббентроп в кожаном пальто спустился по трапу. Он был мил и внимателен со всеми, но с особым любопытством вглядывался в глаза начальнику почетного караула. Так оценивают будущих противников.

Два племени смотрели друг на друга. За одним были шпили готических башен и четкость машин, за другим – необъятные просторы с деревянными избами и луковицами куполов и какая-то плавная природная сила. Напряжение между этими двумя мирами было очевидным.

Дети в кинозале шумели, дожидаясь окончания новостей. Взрослым тоже хотелось поскорее забыть про разгорающуюся в Европе войну. Наконец на экране появилась площадь сказочного городка и сладко зазвучала шарманка. Все замерли в предвкушении.

Фильм был сделан безупречно, это стало понятно с первых кадров. В нем участвовали и актеры, и куклы. Анна вся подалась вперед. Такого она еще не видела: дублерами кукол оказались актеры в сложных костюмах, массивных масках и париках. Оптический прием сделал их игрушечными по сравнению с огромным хозяином кукольного театра. А тот, размахивая плеткой, заставлял несчастных кукол танцевать «польку-птичку».

– Как тебе фильм? – спросил Максим, когда они вышли из кинотеатра.

Она ответила рассеянно:

– Сказка…

– Я тоже почти уверен в этом, – насмешливо заметил он.

– Мы с тобой там сидели как два переростка, – сказала она.

– Просто вчера кое-кто настаивал, что хочет увидеть новую работу Иварсона.

– И она ему удалась! Согласись.

Свою роль Сергей посвятил маленькому сынишке, которого ему недавно родила его косоглазая красавица. Хороший был подарок мальчику, на вырост.

Ляля и Анна больше не служили вместе. Музыкальный холл ликвидировали, а его здание отдали народному творчеству. Актеры перешли в другие театры. Марию Владимирову пригласили в Театр транспорта, Иварсон вернулся в труппу Мейерхольда.

В дни закрытия мюзик-холла Анна записала в своем дневничке: «Конец». Все произошло именно так, как говорила Днепрова. Вот только зал, в котором прежде не бывало свободных мест, остался почти без зрителей. Да и те, что приходили на представления нового народного театра, откровенно томились среди пустых кресел.

– Ты не представляешь, как я скучаю по «Аркаде», – вздохнула Анна.

– Но ваш ТОЗК совсем неплохой.

Театр злободневной комедии, куда перешла Анна, название свое давно не оправдывал. Он смеялся над всякой всячиной: над накрашенными девицами или над ситуациями в трамвае. Если размещать в алфавитном порядке, то обличать можно было: аллилуйщиков, бюрократов, бракоделов, волокитчиков, очковтирателей, подхалимов, перестраховщиков, пьяниц, пережитки (или отрыжку) прошлого, разгильдяев, частнособственнический подход. Но – без вредных обобщений, не затрагивая руководящую роль партии. Настоящую злобу дня высмеивать стало опасно.