Птицы поют на рассвете

— Далеко бидоны возишь? — нарушил Кирилл молчание.

— Та, — уклончиво махнула женщина рукой.

Алесь вернулся, залил дымившийся радиатор, привязал в кузове ведро, чтоб не гремело, пнул сапогом скаты.

— Бывай, Оксана! — Он тронул руль.

— Счастливо, — отозвалась женщина.

Машина двинулась.

— Кто такая? — посмотрел Кирилл на Алеся.

— А вдова. Муж колхозным животноводом был. Расстреляли немцы. Трое у нее мальков, один другого не понесет.

Начался спуск, Алесь сбросил скорость.

Пошли домики, домики, обшитые тесом, и с длинными трещинами на потемневших от времени и непогоды, будто закопченных, бревнах, домики с почти одинаковыми крылечками, слуховыми окошками, светелками, палисадниками. Длинная улица пустынна и тиха. Где-то на дворе со скрипом развертывалась колодезная цепь. Вдалеке возникла колокольня, она венчала, казалось, не церковь, а спрятавшие ее высокие липы, потом Кирилл увидел сад, который осень опустошила, и старые облетелые яблони теснились, раскинув ветвистые рога, будто сбилось оленье стадо, и, не будь ограды, сад вышагнул бы на дорогу. Над садом еще стоял свежий запах яблок, ветер донес его в кабину, и Кирилл жадно глотнул этот острый возбуждающий воздух. Грузовик катил мимо колхозных построек. Белые стены, заштрихованные голыми сучьями прижавшихся к ним деревьев, выступили почти на самую дорогу. Кирилл повернул голову: вслед бежал табунок ребят. Что-то дрогнуло в нем. «Светланка!» — Кириллу показалось, что громко позвал, но он только подумал о ней. В эти дни он часто вспоминал о доме на набережной Москвы-реки. Мысль о дочери, о жене приходила, когда ему было трудно или очень уставал. Несколько минут следил он, как сзади бежали ребята. Дорога круто повернула и скрыла их, Кирилл поймал себя на том, что с волнением вглядывался в эту деревню, точно узнавал хорошо знакомые места. «Просто порабощенный кусочек Родины…» — вздохнул он.

— Это куда ж она — то молоко? — Кирилл все еще думал об Оксане.

— А бомбам возит…

На горизонте, как зеленая туча во все небо, темнел лес.

— Вон за лесом, — показал Алесь, — склад авиабомб. Охране склада и возит.

— Склад авиабомб, говоришь?

— Да, — сказал Алесь.

— Постой, постой, — соображал Кирилл. — Если от Теплых Криниц, то между болотом и озером будет? Так? — ждал он ответа.

— Точно. Тут, куда ни ткнись, везде склады с бомбами. Но этот, говорят, не так охраняют — озеро же, болото, не подступиться. А те, другие, — ого! Часовой на часовом.

Кирилл задумался.

— Послушай, Алесь. Оксану хорошо знаешь?

— Мужика ее знал.

— А ты наведывайся к ней… Ладно?

Дорога неслась лесом, сужаясь впереди, и там, далеко, тянулась уже тонкой ниткой, продетой сквозь черноту. Ветер беспокоил в колдобинах воду, и в ней покачивалось мертвое небо. Полдень был серый, и потому казалось, что все еще утро. Локти Алеся лежали на баранке.

— Стой, — тронул Кирилл плечо Алеся. — Сойду здесь.

Алесь затормозил, оторвал руки от баранки, опустил вниз, будто стряхивал с них усталость. Машина остановилась.

15

Ивашкевич, Левенцов и Якубовский переходили от дерева к дереву, прислушиваясь к каждому звуку. Поодаль шли Паша, Хусто и Петрушко, и когда передние останавливались, не двигались и они. Шли уже пятый час, а селение все не появлялось. Несколько раз Ивашкевич смотрел карту — крошечное колечко, сквозь которое не проникнуть и муравью, приютилось в середине большого зеленого пятна. Масштаб показывал — четырнадцать километров. Они давно прошли это расстояние. Но вокруг — лес, как и в самом начале пути, и казалось невероятным — что иголку в стогу сена — найти в этой чаще нанесенную на карту деревушку.

Вскоре лес поредел, деревья расступились, резче обозначились свет и ветер. На вершинах сосен шумно картавили вороны. Вон и домики завиднелись. «Добрались», — обрадовался Ивашкевич. На деревню наползала большая круглая туча, и деревня показалась Ивашкевичу темной и грустной.

Ему почудилось, или в самом деле неподалеку раздались чьи-то легкие шаги. Если почудилось, то всем, потому что все враз повернули голову. Из леса на опушку вышла женщина. Она несла на руках ребенка, завернутого в одеяльце. Увидев автоматчиков, отступила в лесной сумрак, но, сообразив, что ее заметили и прятаться поздно, повернула на тропу, точно никого и нет. Нетвердая, намеренно неспешная походка, слишком опущенные плечи выдавали ее потаенный страх. Видно было, она напрягала всю свою волю, чтоб не побежать.

— Погоди, — окликнул ее Ивашкевич.

Она оглянулась. Ребенок выпростал из одеяльца ручонку.

Ивашкевич подошел к женщине.

— Далеко ли веска? — Он назвал деревню, которую искал.

— А вот, — растерянно показала женщина на домики.

— Так я и думал, — сказал Ивашкевич. — Так я и думал, что она. — Он внимательно смотрел на женщину. Лицо ее, видно иссушенное голодом и страданием, подергивалось, на скулах проступали розовые пятнышки, впалые глаза с крупными серыми зрачками беспокойно метались, словно не успевали схватывать все, что было перед ними. «А красива, — подумал Ивашкевич. — Конечно, если ее представить себе не такой вот измученной». — Ты скажи, немцы в той веске есть? — Он замедлил шаг. — Полицаи?

Женщина покачала головой.

— Нету. Никого нету. Веска ж — семь дворов…

— Нет? Правду говоришь? — Ивашкевич не спускал с женщины глаз.

— Нету, — повторила она. — Бывает, полицаи из соседней вески наведываются когда. А так никого нет. — Лицо ее побагровело, точно его обожгли крапивой, в глазах блеснула слеза. — С чего бы неправду вам говорила?.. И мой воюет…

Она хотела повернуться и пойти.

— Ты туда? — спросил Ивашкевич.

— Туда.

— Тогда мы с тобой. У нас дело.

— Идите, раз дело, — упавшим голосом сказала женщина.

— Да ты не бойся. Мы свои, сама видишь. Говоришь же, и твой воюет.

Ивашкевич и женщина шли впереди. За ними, посматривая по сторонам, двигались остальные. Тропа тонула в высокой жесткой траве и, едва заметная, возникала снова.

— Ты куда это ходила? — спросил Ивашкевич.

— На хуторе тут, километра четыре, мать с отцом, старенькие, живут. Думала бульбы или чего разжиться. Так сами бедуют. Все поотбирали у нас. Птушку последнюю и ту…

Женщина помолчала. Теперь она заинтересованно взглядывала на Ивашкевича.

— И мой воюет. А может, уже голову где сложил, — вздохнула она. — Одно письмо от него получила. Когда началось. А потом как в воду. Не одна я такая, может, вдовая…

— Ну, напишет еще. Адрес же у тебя не в порядке. Советские почтари писем сюда еще не носят, — улыбнулся Ивашкевич. — Потерпи, бабонька. Обязательно напишет. — Прошли еще немного. — Веска твоя хорошая, зеленая какая. — Они подходили к деревне. — Ты скажи, далеко хата Сариновича?

— Хата Сариновича? — снова насторожилась женщина.

— Да.

— Саринович… — покачала она головой. — Это у вас к нему дело?

— Любопытная же ты…

— Неладный мужик. Ой, неладный… С бургомистром он. С немцами. Хата его — вон за теми дубками.

Ивашкевич взглянул, куда показывала женщина. Те, что шли сзади, тоже посмотрели.

— Неладный мужик. — Она снова покачала головой. — Мне сюда. Вот по стежке.

Тропа разветвлялась.

В конце узкой стежки, за оградой, Ивашкевич увидел крытую соломой хату.