Птицы поют на рассвете

— Семнадцатый Лизаньке шел годок, — надломленным голосом пояснял старик. — Царство ей небесное, — перекрестился на богородицу в углу. По лицу пробежала судорога, словно вся мука той, что расслабленно лежала в кровати, передалась ему, и это усиливало сходство. На полицаев даже не взглянул, они для него не существовали. После Лизаньки ничего больше не могли они взять у него, ни сейчас, ни потом.

Он опустил голову. Так, видно, легче размышлять, когда глаза ничто не отвлекает.

«Дело затягивается, — подумал Ивашкевич. — Приходится устраивать суд… Может, и на руку. Саринович усвоит кое-что…»

— Костя, — наклонился он к Левенцову. — Надо сейчас же собрать всех, кто остался в хатах. Шут его знает, вдруг кто кинется в соседнюю веску. Хоть и далековато, а все же… Опасная штука.

— Опасная.

— Отец, — посмотрел Ивашкевич на старика. — Дворов в вашей веске семь?

Старик кивнул.

— Вот с ними, — показал Ивашкевич на Левенцова, Якубовского и Хусто, — покличешь народ. Всех. До одного. Решать что, так сообща, со всеми.

Спустя минут двадцать в сенях послышались голоса. Лица полицаев помертвели, стали совсем белыми, как печная стена, у которой стояли. Только глаза метались, словно в них был кипяток. Ивашкевич заметил это. Дверь открылась. Два старика и четыре женщины, тоже пожилые, и пятая, молодая, тощая, как муравей, неуверенно ступили через порог. Между ними протиснулись ребята.

— Дозвольте, — робко не то спросил, не то попросил кудлатый коренастый крестьянин. В руках держал он облезлый заячий треух.

— Давайте, давайте, — приглашал Ивашкевич. — Сюда давайте. А то столпились у дверей. — Оба старика сделали шаг и уселись на лавку у окна, женщины продолжали стоять.

В хате стало шумно и тесно. Левенцов, Якубовский и Хусто с трудом пробирались к столу. Вместе с ними шла костистая женщина в сбитом на затылок платке. С плеч ее свалилась наспех наброшенная кацавейка, открыв кофточку с короткими рукавами, из которых выскользнули сильные руки. Она подошла к полицаям и ожесточенно плюнула в лицо одному, другому.

— У, паразиты! — трясла она перед ними кулаками. — Мою корову на свой двор увел, — показала на губастого. — Паразиты проклятые! У самой четверо малых ребят, только и было, что молоко.

— Это и значит, никого не обижали? — искоса взглянул Ивашкевич на полицаев. Те опасливо отвели глаза.

На лице кудлатого появилась ухмылка.

— Никого не обижали? — привстал он, прижимая под мышкой треух. — То, может, я помогал немцам народ обирать? Очень мне это интересно услышать. Очень даже интересно. Выходит, не ваши — мои руки надо вязать?..

И все заговорили враз.

— Кто Ивася насмерть забил? — Новая вспышка гнева охватила костистую женщину. — И за что? Бабу свою в обиду дать не хотел.

— Не я бил… — дернул губастый головой, словно уклонялся от чего-то опасного, что подступало к нему. — Не я…

— Я, что ли, бил? — зло уставился на губастого рябой.

— И ты бил! Не один я.

— Сволочь же ты порядочная! — не стерпел рябой. — Ты и ударил первый.

— Врешь ты все! Врешь!

— Падла! — выгораживал себя рябой.

— Падла! — выгораживал себя губастый.

А костистая женщина продолжала размахивать кулаками, и другая, остролицая, с красными глазами, шагнула к ним и с отвращением бросила:

— Бандюги.

Ивашкевич снова услышал сиповатый голос кудлатого.

— В воскресенье вот этот, — показал он на рябого, — приходил сюда самогон шукать. Все хаты перерыл, чуть не под подолом у баб шукал. Горе, говорил, залить надо. Отец помер.

— Горе? — ядовито переспросил Ивашкевич. — Да никакого горя у него нет. Не может быть. Только страх! Посмотри на него. Страх за свою шкуру.

— А няхай скажет, чем вот ей горе залить. — Кудлатый дотронулся до плеча молодой, тощей, как муравей, женщины. — Куда бригадира Мокея девал?

— Немцы ж приказали. Разве я своей волей… — оправдывался рябой.

— Куда дел бригадира? — оборвал его Ивашкевич, с трудом укрощая в себе подступавшую ярость.

Тот молчал, кусал губы.

— Мокея, говорят, повесили, — горестно произнес кудлатый.

Молодая женщина подняла налитые болью глаза. Она почувствовала на щеках слезы и провела рукавом сначала по глазам, потом по лицу. Но через минуту глаза были снова полны и щеки мокрые. Видно было, как тяжесть горя давила ей на плечи, и она бессильно опустила их.

Ивашкевич шепнул Якубовскому:

— Поищи на дворе дощечку. Небольшую. И гвоздь. И веревку возьми. Колодезную. Ничего, хозяйка другую достанет.

Ивашкевич встал, посмотрел на всех сразу.

— Так вот. — Он помолчал. Все тоже встали и устремили на него глаза. — Именем Советской власти… Повесить. — Он старался сказать это как можно спокойнее, но не смог совсем заглушить в голосе презрение и гнев. Он даже крепко сжал кулаки, так что пальцы побелели, немного успокоился, будто уже задушил губастого и рябого. И повторил: — Повесить.

Он услышал, кто-то из тех, двух, у печи, взвыл.

Крестьянин, седой и хмурый, пришедший с кудлатым, помялся, встал, положил шапку на то место, где сидел, кашлянул. Видно, решился сказать то, о чем не хотелось говорить.

— Охота вам, товарищ, об дерьмо руки марать. Падаль же… Тьфу! — сплюнул он громко. Но вид его, встревоженный и растерянный, показывал, что в голове у него другое.

— То есть как, — не понял Ивашкевич. — Разве тут говорили неправду?

Молчание.

Хмурый зачем-то опять взял в руки шапку, стал теребить ее. Медленным взглядом обвел тех, кто был с ним рядом, потом повернулся лицом к двери, где стояли женщины, как бы переговариваясь с ними глазами. Ивашкевич увидел, что волосы у него на затылке сильно отросли и кудряшками загибались кверху.

— Ты прямо говори. Чего ж! — понуждал хмурого кудлатый.

— Тут, понимаете, так получается, — сказал он и снова растерянно приумолк. С недоумением Ивашкевич смотрел на него, ожидая. Наконец хмурый откашлялся в кулак, словно боялся, что иначе не заговорит. — Вы, товарищ, повесите их, а отвечать нам. Деревню в пепел сожгут. И нас сказнят. Вот как получается. Так что пустите их к бесам. По-другому кали б, беспременно бы повесить. Полынь луга не украсит…

— Вон оно что, — протянул, раздумывая, Ивашкевич.

— Вот, вот, — обрадовался хмурый, что Ивашкевич понял его и, кажется, соглашается с ним.

Дело принимало неожиданный оборот, и полицаи просительно таращили глаза то на хмурого, то на Ивашкевича.

— Толком, дружище, говоришь, — услышали все спокойный голос Ивашкевича. — Конечно, казнят, если оставим следы. Судили-то мы все, сообща. — И замолчал, как бы все еще раздумывая. — Постой, — сказал он вдруг, будто пришел к неожиданному решению. — А если так? Никаких полицаев у вас не было. И нас тоже не было. Понимаете? А эти… — посмотрел он на полицаев. — Эти уже никогда никому ничего не скажут. И колхозных бригадиров предавать не будут. И насиловать не будут. И коров не будут уводить. Ничего не будут! Полицаев, товарищи, в вашей деревне не было. Нас не было. Никого не было.