Pticy

Маттис с большим уважением относился к ее работе, которая кормила их обоих, этим ведь они и жили. Сам он не зарабатывал ничего. Его не любили нанимать на работу. Люди звали его Ду­рачком и только посмеивались, когда вспоминали о том, как он работает. Маттис и работа были несовместимы. В этом трудолю­бивом поселке ходило много баек о Маттисе Дурачке — за какое бы дело он ни взялся, кончалось это всегда одинаково.

Как клювом о камень, вдруг мелькнуло у него в голове, и он вздрогнул.

Что это?

Но все уже исчезло.

Образ и слова пронеслись сквозь него. И тут же исчезли — вместо них перед Маттисом вдруг выросла стена.

Он украдкой поглядел на сестру. Хеге ничего не заметила. Она сидела на крыльце, маленькая, опрятная, но уже далеко не молодая: ей было сорок.

 А если б он сказал ей эти слова? Как клювом о камень — она бы этого не поняла.

Они сидели бок о бок, Маттис смотрел на ее гладкие темно-каштановые волосы. Вдруг он заметил в них сперва один седой волосок, потом другой. Длинные серебристые нити.

Может, у меня сегодня ястребиное зрение? — с радостным изумлением подумал он. Раньше я их не замечал. Он тут же вос­кликнул:

– Хеге, как интересно!

Она быстро подняла глаза, он оживился, и у нее на сердце стало легче.

– Что тебе интересно? — с любопытством спросила она.

– Ты начала седеть!

Хеге склонила голову.

– Угу.

– Я только сегодня заметил, у тебя седина. А ты уже зна­ешь об этом?

Она не ответила.

– Что-то очень рано. Ведь тебе только сорок. И уже седые волосы.

Он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Смотрела не Хеге. Кто-то другой. Взгляд был уничтожающий. Может, все-таки это взгляд Хеге? Маттис испугался и понял, что совершил оплош­ность, хотя —почему? Ведь он всего-навсего оказался зорким.

– Хеге.

Наконец она подняла глаза.

– Что еще?

Он сразу забыл, что собирался сказать. Больше на него никто не смотрел.

– Да нет, я просто так,— сказал он.— Вяжи дальше.

Тогда она улыбнулась.

– Ну и хорошо, Маттис.

– Значит, все в порядке? — осторожно спросил он.— Хотя я и сказал, что у тебя седые волосы?

Хеге тряхнула головой, весело и упрямо.

– Ничего страшного, я их уже видела.

За все это время ее блестящие спицы не остановились ни на минуту. Маттису казалось, что они движутся сами собой.

– Ты ужасно умная,— сказал он, желая загладить свой про­мах.— Самая умная на свете.

И опять он произнес одно из слов, которые всегда так манили его. Сколько же их было, этих колючих, опасных слов! Слов, пред­назначенных не для него, но которые он все-таки украдкой упот­реблял: их было так приятно произносить — они будто щекотали под черепом. И были не совсем безопасные.

– Слышишь, Хеге?

Она вздохнула.

– Да.

И больше ни слова. Что с ней? Может, его похвалы показа­лись ей чрезмерными?

– Все-таки для седины еще рано,— пробормотал он так, что­бы она не слышала.— Интересно, а у меня тоже уже появилисьседые волосы? Надо поглядеть, пока не забыл.

– Идешь спать, Маттис?

– Нет, я только...— Он чуть не сказал, что идет посмотреться в зеркало, но вовремя спохватился. И ушел в дом.

3

Лишь зайдя в комнату, Маттис увидел, до чего же красив этот вечер. Огромное озеро было гладкое как стекло. Легкая дымка окутала западные склоны на том берегу, они почти всегда были затянуты дымкой. Пахло ранним летом. На дороге, которую от дома отделял ельник, словно забавы ради урчали машины. Ясное небо обещало, что ночью грозы не будет.

Пройти сквозь грозу, подумал он и вздрогнул от страха.

Насквозь.

Вот бы суметь!

Маттис стоял, задумавшись, возле раскладного деревянного дивана.

С детства он спал на этом диване, который раскладывался на ночь,— у Маттиса были все основания считать, что он хорошо знает свой диван. И он собирался сохранить это знакомство на всю жизнь. Диван носил на себе следы тех далеких времен, когда Маттис был мальчиком и баловался перочинным ножом. На некра­шеном дереве дивана были видны также и полустертые каран­дашные линии — в ту пору Маттису впервые дали карандаш. Эти странные фигурки и штрихи находились с внутренней сто­роны откидной спинки, каждый вечер Маттис разглядывал их пе­ред сном, они нравились ему, потому что всегда оставались неиз­менными. И всегда были там, где положено. В них он был уверен. Хеге спала рядом, в маленькой спальне. Маттис оторвался от своих мыслей и прошел в ее комнату — их единственное зеркало висело там.

Маттис вошел в комнату Хеге. Здесь пахло чистотой и было почти пусто. И висело зеркало, которое ему понадобилось.

– Гм,— сказал он своему отражению.

Уже очень давно он не разглядывал себя в зеркало. Иногда он заходил сюда, чтобы побриться. Но тогда главное было бритье, хотя он все равно оставлял кустики щетины.

Сейчас его интересовал сам Маттис.

Нет, нет! — воскликнуло в нем что-то. Этот немой возглас раз­дался против его воли.

– И смотреть-то не на что,— пробормотал он.

– Лицо худое,— снова сказал он.

– Щеки запали.

– Щетина.

Удручающее зрелище.

– И все-таки что-то есть,— быстро сказал он, продолжая изу­чать себя. Зеркало было плохое, оно искажало черты, но Маттис

с Хеге давно к этому привыкли.

Вскоре Маттис задумался уже о другом, завороженный ма­ленькой, пахнущей чистотой девичьей спальней.

Я смотрюсь в зеркало, будто девушка, подумал он, и ему ста­ло приятно. Сколько девушек прихорашивалось и переодевалось перед этим помутневшим зеркалом.

Он воображал себе одну картину прекраснее другой, это было так заманчиво.

Стану думать о девушках.

Но он тут же взял себя в руки.

Нет, в середине недели нельзя думать о девушках. Это не по­ложено. Так никто не делает.

Он заколебался.

Но ведь я все равно думаю, признался он, иногда.

Только никто не должен об этом знать.

Он посмотрел на себя в зеркало. Увидел свои глаза, в них было упрямство. А я буду думать о девушках, только никому не скажу об этом.

Раз уж я такой.

Он снова встретил свой взгляд — широко раскрытые глаза были полны непонятной надежды.

Что это?

Нет, нет, с удивлением сказало в нем что-то, ни с того ни с сего. Раз уж я такой — бывает, люди говорят так про себя и без всякого повода, по любому пустяку, куда менее значительному, чем то, что сейчас волновало его.

– Глядеть-то не на что,— громко сказал он.

Нужно было прогнать эти мысли, неуместные в середине не­дели, но уже властно завладевшие им.