Pticy

Лицо в зеркале было задумчивое и худое, И бледное. Но гла­за притягивали его к себе и не желали отпускать.

Ему хотелось сказать этому лицу:

– Откуда ты взялось?

– Зачем?

Ответа Маттис не ждал.

Но он был в этих глазах, что смотрели на него из зеркала,— в глазах, принадлежавших не ему, это были два путника, глядя­щие сквозь ночь и день. Ответ приблизился. Стал яснее. И в то же мгновение исчез.

Маттис вдруг подумал:

Маттис бестолковый.

Дурачок.

Вот бы люди сейчас посмеялись, если б увидали, как я стою перед зеркалом.

Наконец он вспомнил, зачем пришел сюда, в спальню Хеге. Надо посмотреть, нет ли у него седины.

Спереди ее не было. Маттис наклонил голову и глянул из-под упавших на лоб волос, нет ли седины на макушке. Нет, нету. По­том, как смог, он осмотрел волосы за ушами.

Седины не было, он не нашел ни одного седого волоса. А ведь он всего на три года моложе Хеге, которой исполнилось сорок.

У меня с волосами пока все в порядке, подумал он.

Но через три года я уже стану такой, как Хеге.

Ни одного седого волоска. Надо обязательно рассказать об этом Хеге, подумал Маттис, она обрадуется; он уже забыл, что разговор на эту тему ей не понравился.

Широко шагая, Маттис вышел из дома. Хеге наверняка еще си­дит на крыльце со своим вязанием.

И верно, Хеге сидела на крыльце. В ее быстрых руках кофта шевелилась, точно живая. Руки лишь исполняли свой немой та­нец, а кофта прибавлялась и росла, будто без их ведома.

– Ну что? — спросила Хеге, когда Маттис торопливо вышел из дому.

Маттис показал на свои волосы.

– Хеге, у меня нет ни одного седого волоса. Я смотрел в

зеркало.

Хеге не хотелось возвращаться к этому разговору.

– Ну и хорошо,— оборвала она брата.

– Разве ты не рада? — удивился он.

– Конечно, рада,— спокойно ответила она.

– Но по тебе этого не видно, а я думал...

– Ох! — вырвалось у нее.

Он мгновенно умолк. Его остановила происшедшая в ней пе­ремена.

– Что случилось? — испуганно спросил он.

Наконец она встала.

– Ох, Маттис, Маттис!

Он не сводил с нее настороженных глаз.

– Ну что, говори же!

– Ничего веселого тут нет, дались тебе сегодня эти волосы.

– При чем тут веселое? Разве мы веселимся? — удивился он. Чудно как она говорит.

Хеге беспомощно взглянула на брата. Словно со страхом. Нужно было мгновенно вмешаться: Маттис был близок к тому, с чем ей потом не справиться.

– Ты просто забыл, нам было очень весело! — сказала она, точно вбила в него гвоздь.— Ты вспомни. Да мы с тобой каждый день веселимся!

Маттис весь сжался, но спросил:

– Когда?

– Что значит «когда»? — жестко спросила она.

И снова обрушилась на него. Ей нужно было это остановить.

– Раскинь-ка мозгами, Маттис,— сказала Хеге без своей обычной колкости. Такая маленькая, она умела быть очень на­стойчивой.

Маттис ответил:

– Да я и так всегда думаю, изо всех сил.

– Значит, ты можешь припомнить очень много веселого!

Он задумался, не ответил.

Хеге продолжала. Надо было воздвигнуть такую прочную сте­ну, чтобы в ней не осталось никакой лазейки.

– Нам с тобой гораздо веселее, чем другим людям!

– Правда? — ослабевшим голосом, едва слышно, пробормотал он.

– Конечно! — ответила она.— И ты всегда должен помнить об этом.

И больше ни слова. Маттис поднял голову, но возразить не ос­мелился. Хеге очень умная и прекрасно понимает, что весело, а что нет. Лучше не спорить и не показывать свою глупость. Хеге сердито смотрела на брата.

– А я и не знал,— пробормотал он.

Вдруг лицо его просияло.

– Как хорошо, что ты мне это сказала! — радостно восклик­нул он.

– Почему?

– Ну, раз я сам этого не понимал.

Маттис обрадовался, заулыбался.

– Ты уже уходишь? — спросил он.

Вместо ответа Хеге через силу кивнула ему и скрылась в доме.

4

В тот вечер Хеге легла раньше обычного. Во всяком слу­чае, она раньше обычного ушла к себе. Маттис хотел узнать о причине, но не успел он задать свой вопрос, как она нетерпе­ливо остановила его:

– Не надо, Маттис, обожди до утра. Хватит уже на сегодня.

При звуке ее голоса у него пропало всякое желание докапы­ваться до истины. Хеге не в духе, вот она и ушла. Может, он сде­лал что-то не так? Может, это из-за седых волос? Неужели все дело в том, что она поседела, а он нет? Но он-то в чем виноват?

Хеге, она кормила его, заботилась о нем. А главное, она была очень умная, и он глубоко уважал ее за это.

Она ушла к себе, не сказав больше ни слова. А он сидел на крыльце, размышляя о разных вещах.

Утром надо походить по усадьбам, узнать, может, где и най­дется для меня какая работа, думал он, и его уже заранее раз­бирала досада.

Вот в чем дело, вот отчего Хеге недовольна. Она кормит меня из года в год. Уже сорок лет, честно округлил он, не желая ума­лять заслуг Хеге.

Кормит меня. Кормит меня.

Слова были горькие, как кора осины.

Год за годом он должен был помнить и повторять их. Оставшись в одиночестве, как сегодня, он безжалостно заставлял себя повторять их и ощущал их горький привкус. Из всех известных ему слов эти были самые горькие.

Завтра утром я пойду искать работу.

Если ничего не помешает, прибавил он, желая быть честным.

В тумане памяти хранилось много случаев, когда он пытался работать. На усадьбах, в поле или в лесу. Но всегда что-то ме­шало, и он ни разу не справился со своим уроком. В поселке ему больше не предлагали работу. Эти, умные, которые умели все и могли дать работу, всегда смотрели на него, как на пустое место.

Ему приходилось возвращаться домой ни с чем, Хеге давно уже привыкла к этому и никогда не сердилась. Но он был для нее тяжким бременем. И понимал это.

Утром надо взять себя в руки. Надо пойти по усадьбам и по­спрашивать насчет работы.

– Когда-нибудь должно же у меня получиться,—сурово ска­зал он в пространство.— Мне надо работать, Хеге уже поседела.

В нем шевельнулась мысль:

Она поседела из-за меня.

Наконец-то до него дошла истина! И ему стало очень стыдно.