Публичное одиночество

Вообще, знаете, это феномен. Вы не видели мою картину, маленькую, там два фильма: «Отец» и «Мама»? Я сделал картину к столетию со дня рождения моей матери и к девяностолетию со дня рождения отца. Он ведь младше матери на десять лет. Это своего рода исповедальные картины. Там отец говорит такое, что люди не говорят вслух. Он абсолютно откровенен. Уникальность этого человека в том, что, кем бы он ни был, у него никогда не было альтернативы: предать – не предать, посадить – не посадить. Хотя я убежден, что при сложившейся «любви» к нему, когда открыли архивы КГБ, там перерыли все. Тем не менее это не помешало ему в 1990-е годы написать про Сталина: «Я ему верил, он мне доверял». Для этого нужно иметь мужество и сознание того, что он так жил, что действительно верил. Второе, то, что абсолютно отличает его от других детских писателей – он остался психологически на уровне тринадцатилетнего мальчика. Это говорила еще моя матушка. У него никогда не было сюсюканья с детьми и про детей. Он этого терпеть не может. Как дети не любят друг друга. Они могут играть, но через минуту стукнуть по голове. У него и литература из детства: «Я уколов не боюсь, если надо, уколюсь…» У него, например, абсолютно детский взгляд. Невероятная личность. Реакция Мухаммеда Али в лучшие годы его военной жизни, мгновенная. Когда его спрашивают про зависть, говорит – ну пусть лучше завидуют, чем сочувствуют. И я так считаю. Поэтому сам никогда не завидую и жалею тех, кто завидует. (XI, 3)

(2009)

Интервьюер: О вашем уважаемом отце плохого слова ни разу никто не сказал – кроме того, что он талантливый поэт, очень многим в течение жизни помог. История взаимоотношений Сергея Владимировича с властью удивительна: его любили все руководители страны – Сталин, Хрущев, Брежнев, Путин, при всех режимах он был обласкан… Вы над этим феноменом задумывались? В его основе конформизм или что-то другое?

Ролан Быков на ваш вопрос уже ответил, и я абсолютно с ним согласен. «Волга, – сказал он, – течет при всех режимах».

Что за особые отношения были у него со Сталиным – это правда, что вождь всех времен и народов лично правил красным карандашом его тексты, в частности, Гимн Советского Союза?

Тексты не правил, а гимн – было дело, но его поправки поэтического характера не носили, они чисто идеологические… Скажем, «великий» на «могучий» исправил, что-то в таком роде.

Этот листок сохранился?

По-моему, нет – иначе, я думаю, он уже был бы где-нибудь опубликован…

В 1990-е годы Сергей Владимирович сказал, вспоминая Сталина: «Я ему верил, он мне доверял»…

Он не сказал это, а написал в книге посетителей Дома-музея Сталина в Гори, причем сделал это признание тогда, когда подобное было весьма непопулярно.

Чистая правда: отец действительно Сталину верил, а тот ему доверял, и, к счастью, Господь так управил, что на отце нет ни капли ничьей крови. Я, например, не знаю, как бы сложилась его жизнь, если бы он встал перед каким-то выбором (ну кто может ручаться, что устоял бы?), но Господь был к нему милостив и не дал на таком рубеже оказаться…

В порыве откровенности Сергей Владимирович никогда не рассказывал Вам, страшно ли ему было в те годы? Был ли момент, когда его могли забрать, посадить, расстрелять?

Вы знаете, отец обладает гениальным даром: он великий детский поэт, а писать для детей такие стихи может лишь тот, кто внутри сам ребенок…

Дети же относятся к ровесникам не бережно и трепетно, как обычный взрослый к ребенку, а ревниво: «Отдай! Почему ты это взял?..» Отец совершенно в этом смысле такой же – у него никогда в жизни не было с нами вот этого «мур-мур-мур», он терпеть не может сюсюканья…

Всегда был на равных?

И даже на нас обижался. Кстати, в какой-то степени это было присуще и маме (однажды она поссорилась с Надей: ей было восемьдесят, а дочке моей полтора, и они долго не разговаривали). Словом, у отца есть абсолютно уникальный дар детского отношения к миру, поэтому у него не было страха. Ребенку это чувство тоже неведомо – вот, например, горит что-то, а малец возьмет…

…и потрогает…

Или, если ему сказать: «Видишь заиндевевший замок? Лизни его», – послушается. Он же не знает, что будет, если прикоснуться влажным языком к замерзшему металлу… Отец такой, и я думаю, это во многом его и спасло.

И потом уже, когда он стал крупным литературным функционером…

Председателем Правления Союза писателей РСФСР!..

У него не возникало желания подстраховаться – он был достаточно политически грамотен, умно себя вел и умел убеждать руководство. Русский монастырь на Афоне, к примеру, должен быть ему благодарен за то, что не был закрыт. Когда отец туда прибыл – первый советский человек, да еще в таком ранге! – его встретили колокольным звоном. Там жили семь или восемь монахов, которые вымирали, и греческие власти ждали, когда умрут все, чтобы гигантскую библиотеку и все сокровища, что там были, забрать. Отец сумел убедить Брежнева, что на Афон нужно отправить молодое пополнение, и тот дал команду. В этом смысле он был, что называется, с царем в голове, но в нем никогда не было карьеризма, который мог бы его талант источить.

Он смотрел все картины, которые Вы ставили и в которых играли?

Не думаю.

А разве у Вас не было такого: «Вот сниму, а потом покажу отцу. Интересно, что он скажет?..»

Нет – отношения были у нас уважительные, но достаточно жесткие. Скажем, когда он читал какие-то свои пьесы, мы, дети, рожи кривили, их слушая: что это, мол, такое? Отец никакого участия в выборе моей профессии не принимал…

Принципиально?..

И даже не знал, когда меня забирали в армию и куда я попал, несмотря на все сплетни, будто он пытался Никиту отмазать, звонил Гречко… Бред собачий! Только получив первое письмо, которое мне разрешили после принятия присяги написать, он понял, где я нахожусь.

Нетипичные отношения…

Да, нетипичные. Он всегда держал ту дистанцию, которая позволяла нам с братом быть самостоятельными, и вмешивался только тогда, когда уже не мог молча наблюдать за происходящим со стороны. Практически то же самое происходит и у меня с моими детьми. Когда они поступали во ВГИК, Таня, жена, заикнулась: «Надо бы позвонить, узнать, как и что…» Я ей ответил, что никуда звонить не собираюсь; единственное, что могу, – это направить в нужную сторону, помочь подготовиться.

Позвал их к себе и сказал: «Дорогие мои, делайте все сами. Все равно, если поступите, люди скажут, что вас приняли, потому что я за вас попросил, потому что вы – Михалковы, но я дам вам возможность для самих себя сознавать – это неправда». (I, 137)

(2009)

Интервьюер: 27 августа скончался Сергей Владимирович Михалков… У Вас уже есть осознание того, что потеряно с уходом отца?

Мы с ним долгие годы жили в достаточной автономности друг от друга. Разговаривали по телефону, но виделись нечасто. Может быть, поэтому у меня отсутствует ощущение, что я его потерял…

Мы сидели ночью в храме Христа Спасителя – отец лежал, монашенки читали Псалтирь, шли люди, – и не было ощущения ни тлена, ни смерти. Скорее, наоборот – покоя и света. Конечно, больше нет человека, которому ты можешь сказать «папа», но это однажды приходится пережить всем. Нам еще очень повезло, что он был с нами так долго. Два года назад, когда отмечали юбилей моего брата, папе кто-то позвонил, и он сказал: «Не могу разговаривать, тороплюсь на семидесятилетие сына». А Андрон сидел за столом и говорил: мы ждем, сейчас приедет отец… Это огромная редкость и большое счастье.