Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь
Шрифт:
Конечно же, это был его дневник. Анна-Мария посмотрела на дату. Все понятно, он начал его вести в четырнадцать лет. Записи были не частными. Иногда между первой и следующей лежал временной отрезок в полгода, а то и в полтора. Сначала все это показалось ей забавным, но чем дальше она углублялась в страницы, тем тревожнее становилось на душе, как будто это писала она сама – кому-то неизвестному, далекому и несбыточному.
«Я все-таки женюсь на тебе, когда вырасту!» – гласила самая первая запись, и Анне-Марии пришлось изрядно поднапрячь мозги, чтобы вспомнить, как он выглядел тогда, почти десять лет назад. Первые двадцать страниц показались ей просто смешными. Она улыбалась, читая обычный юношеский бред,
Несколько последних страниц стерли улыбку с ее лица.
«Я теперь знаю, что испытывает человек, внутри которого поселился сумасшедший звонарь. Он раскачивает колокол так, что золотой звон оглушает и ослепляет, а грудная клетка готова разорваться от напора этого тяжелого колокола. Это то, что я чувствую, когда смотрю на тебя… Когда же я не вижу тебя, мне кажется, что у меня нет какого-то важного жизненного органа – руки или ноги. Я слепну и глохну. И тогда я иду к твоему офису и жду, когда ты появишься из дверей. Мне достаточно видеть тебя…»
«Если бы ты только могла знать, какой значительной кажется мне жизнь, если в ней есть ты. Я веду с тобой бесконечные диалоги. Я говорю с тобой постоянно, где бы ни был – в метро, в институтской столовке, в транспорте. Ты всегда рядом. И всегда – бесконечно далека. Не подумай, что я полный идиот или сумасшедший. Если бы я был в состоянии избавиться от тебя, как от болезненной навязчивой идеи, – это было бы слишком просто. Но ты – не идея. Мне кажется, что мы виделись с тобой в сотнях других жизней, вместе прошли бесконечно долгий путь, как в «Докторе Живаго», как в «Хождениях по мукам», как у Фолкнера, Достоевского, Фаулза или Набокова…»
«Ты снова сидишь на нашей кухне, на своем любимом месте – у окна. Ты говоришь с матерью о разводе, который тебе предстоит пережить. Я так и знал. Я знал, что ты никому не можешь принадлежать! Ты – ветер, что проходит сквозь пальцы. Смешно, что кто-то думает, что способен удержать ветер в кулаке. Если бы только жизнь свела нас в каком-нибудь другом измерении, я бы никогда не посмел выдать свое волнение или ревность даже движением ресниц. Мне всегда казалось – я так чувствовал – твоя жизнь проходит НАД жизнью и не имеет к ней никакого отношения. Ты сама как-то говорила об этом, только другими словами…»
«Сегодня я купил кокс… Это стоило мне кучу бабок, а главное – множество волнений и дурацких вопросов, на которые нет ответа. Знаешь, мне было хорошо. Мне и теперь хорошо, потому что ты была со мной. Я точно знал, что это ты. Можешь мне не верить, но я физически ощущал тебя, слышал твои слова и… не мог оторвать голову от подушки, потому что знал: как только открою глаза – тебя не будет. Как страшно осознавать, что тебя никогда не будет в моей жизни. Это несправедливо!»
«Ларик, что ты мокнешь под дождем? – сказала ты, останавливая машину напротив булочной, и я соврал, что вышел за хлебом. Ты даже не удивилась, почему «за хлебом» нужно ездить в противоположный конец города. Ты подвезла меня к дому, поднялась со мной к матери… Пока мы ехали, я смотрел на твои руки. Они так властно и уверенно сжимали руль… Ты ни разу не посмотрела на меня, только расспрашивала об учебе, еще о каких-то пустяках. Это было так мучительно…»
«Я все равно когда-нибудь скажу тебе, что люблю…»
– Спасибо, – сказала она, протягивая ему блокнот. – Это самое лучшее, что у меня было за последние несколько лет.
Он отстранил ее руку:
– Оставь это себе…
– Ларион,
послушай, ты очень хороший мальчик…Он съежился, на его щеках вновь проступили алые пятна.
– Будем считать, что… мне опять не повезло, – задумчиво произнесла Анна-Мария. – Знаешь, я ведь могу сказать тебе, что приду… Чтобы ты успокоился и убедился, что я такая же, как все. А ты купишь мне большое яблоко или еще что-нибудь… Но потом, поверь, все будет не так. Совершенно не так, как ты хочешь. И это все, в конце концов, смешно…
Она посмотрела на море, в котором опять тонул ровный красный диск заходящего солнца.
– Я всегда буду любить только тебя…
– Тебе это только кажется.
Но она не была уверена в том, что права.
– Хочешь, чтобы я уехал?
– Да. Мне нужно побыть одной.
– Хорошо. Я уеду…
Он действительно уехал этим же вечером, и Анна-Мария вздохнула с облегчением. Но все равно отдых был немного испорчен, теперь ее одолевали мысли об этом мальчике – как он долетел, что сказала Ада, куда он пойдет и чем будет заниматься все это время? Все это было так странно, будто бы на нее навалилась новая ответственность.
…После завтрака она вышла на пляж, и почему-то сегодня он показался ей особенно пустынным. Из репродуктора на берегу послышалась музыка. Была суббота, и Анна-Мария улыбнулась: очевидно, музыку тут включали по выходным, как в добрые старые времена… Она легла на горячий камень и закрыла глаза. Ничего не могло быть прекраснее – море и саксофон! Море в который раз удивляло своей совершенно гладкой, почти стеклянной поверхностью, под которой шевелился трогательный подводный мирок: сновали рыбешки, переползали с камня на камень голубовато-зеленые крабы. А сакс наигрывал позабытые диссидентские мелодии, вынянченные джинсовыми бородачами в андеграундных коптерках. И теперь все это так странно и пронзительно соединилось: тепло Адриатического моря и легкий озноб ностальгических мелодий. Анна-Мария поняла, что влюбилась в эту маленькую горную страну, слегка разрушенную недавней междоусобицей, но оттого не менее прекрасную, всей своей топографией напоминавшую внутренний рельеф музыкальной шкатулки и так же пахнущую – чем-то призабытым, как… как тот ворох безделушек в коробке Ларика.
Она вдруг поняла, что хотела бы остаться тут навсегда. Поселиться в «старом городе» – небольшом пятачке, окруженном крепостной стеной и сплошь вымощенном желтой плиткой. Улицы в нем были такими узкими, что обе стороны можно было соединить размахом рук. И тем не менее, на них располагалось множество кофеен, антикварных магазинчиков и музеев. А на площади перед ратушей прямо на улице стояли столики, пахло пряностями и свежеподжаренной рыбой. Над крепостной стеной возвышались синие горы, в расщелинах которых угадывались очертания руин средневековых крепостей, а у подножия, на большом расстоянии друг от друга, как кубики, рассыпались дома местных жителей. Во дворах некоторых из них тоже стояли два-три грубо обтесанных стола под широким навесом, оплетенным диким виноградом, – здесь для любителей экзотики и национальной кухни хозяйки готовили удивительно вкусные обеды. Анна-Мария представляла, что зимой этот игрушечный город замирает, превращается в фантом, и это ничуть не пугало ее. Она представляла эти улочки, заваленные снегом, кофейни, за заиндевевшими стеклами которых теплятся огоньки свечек и так же вкусно пахнет корицей и кофе…
Она понимала, что у нее есть все шансы действительно осесть здесь. Например, купить небольшой участок земли у моря – вон их сколько выставлено на продажу! – построить несколько бунгало и наладить элитарный туристический бизнес для избранных. Но это будет всего лишь еще один крючок, на который она попадется и еще больше погрязнет в тысяче суетных дел. Можно просто плюнуть на все, забрать из банка все причитающиеся ей деньги и жить здесь, пока они не закончатся. И не в отеле, а снять комнату у какой-нибудь старушки – с видом на море и уютным балконом, уставленным вазонами…