Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)
Шрифт:
Меня как будто топором ударили. Было ясно, что она себя, после прочтения нескольких абзацев, подчёркнутых рукой этого абсолютно не знакомого ей идиота, увидела бесстрастным Зосимой, а меня — беспутной грешницей, машинисткой Мерсо. И его она, как и себя, видит старцем Зосимой. И во мне снова поднялся гнев: тот гнев, который я испытала, когда впервые прочитала Братьев Карамазовых и сказала ей, что мне кажется, что эта книга убивает жизнь того, кто хочет прожить её на полную катушку.
А потом она взяла с полки ещё одну «Лествицу» Иоанна Лествичника. Её экземпляр. Открыла его и протянула мне. В книге были подчёркнуты те же места, что и у него!
— Это мой графитный возлюбленный — сказала она и запрыгала, воздев руки вверх.
В этот момент зазвонил её мобильный телефон. Это был диспетчер с вокзала. Он сказал, чтобы она не пугалась, что ничего страшного не произошло, но что рядом с ним сидит мальчик, который сказал, что его зовут Филипп. Диспетчер также сообщил, что мальчик целый час просидел в зале ожидания вокзала, и это вызвало у него подозрение, поскольку ни одного поезда в расписании не было. Он привёл ребёнка к себе в кабинет и узнал
Прошло уже довольно много времени после того, как она закончила говорить, так что я спустила воду в пустом унитазе и, наконец, вышла. И когда я вышла, то, понимая, что говорить что-либо о Филиппе не следует, я воспользовалась единственным моментом, когда я могла спросить то, о чём из приличия должна была спросить в первый же день по приезду. Я сказала: «Он ушёл от тебя к другой?» А она, совершенно сбитая с толку (она ожидала всего, только не этого), сказала: «Да». — Они уехали на машине или улетели на самолёте? — спросила я, заставив её задуматься о смысле моего вопроса; а поскольку я знала её очень хорошо, то понимала, почему она задумалась, ведь если она ответит «на самолёте», то признает, что он уехал очень далеко и не вернётся никогда; если ответит «на машине», значит уехал куда-то поближе, откуда есть возможность вернуться. Она посмотрела на меня, совершенно ничего не понимая, как боксёр в нокдауне, и по выражению ее лица я поняла, что мне удалось затащить её туда, где ей пришлось отключить самоцензуру: «поездом», — произнесла она. Теперь мне стало ясно, что Филипп делал на вокзале.
Она взяла ключи от «жука» и ушла, чтобы привезти Филиппа домой.
ЛЕЛА
Филипп не говорит, почему он ушёл из дома, не сказав мне. И почему пошёл на вокзал.
— Разве тебе больше нравится сидеть на вокзале, чем играть в компьютер? — спросила я его, хотя и понимала, что он вряд ли ответит на этот вопрос. Мальчик просто молчал. Кажется, я увидела слёзы у него в глазах. Он такой же, как я. Когда мне хотелось плакать, я не роняла ни слезинки. Отец говорил, что я плачу внутри, что у меня плачет душа. Что у меня есть способность повернуть поток слёз по глазному каналу вспять, чтобы они капали в сердце, а не на землю. Я всегда отличалась от других детей. Другие плакали внешне, и им становилось легче.
Потом я пошла к Марчелло; сегодняшний горох был готов: он ел одно и то же три раза в неделю. Он открыл дверь, взял кастрюлю и очень-очень благодарил. Когда я собралась уходить, он сказал, добавив терзаний моим и без того ослабленным нервам:
— Госпожа Лела, я должен вам сказать. Каждый день я хожу на тренировки. Спортивный зал находится позади церкви. И я иду сто метров по железнодорожным путям, чтобы не идти длинной дорогой вокруг церкви. И я часто вижу, как Филипп шагает по железной дороге. Он ребёнок, ему нельзя одному ходить по шпалам, мне, взрослому, можно. И я встретил его вчера на железной дороге и взял его за руку. Я должен был сказать вам, чтобы не дай Бог не дошло до гороха, до чего-нибудь непоправимого.
Я повернулась и, не знаю откуда, во мне появилась странная потребность: я обняла его как друга. Он был поражён, но тоже обнял меня, держа кастрюлю своими длинными руками у меня за спиной. Мне было приятно, что кто-то, называвший себя «Чёрным Марчелло», странник и чужак в этом мире, хочет защитить меня и позаботиться обо мне. И я не против.
Потом я вошла в квартиру, и чаша переполнилась. Я открыла электронную почту и увидела: мне написал издатель. Гниль. Пишет, что про буквы и пометки на полях читателю не интересно, что это не войдёт в задуманную им книгу (а идею дала ему я, написала attachment, или по-нашему приложение на целых 10 страниц на немецком). Он говорит, что я должна написать книгу, которая доходчиво расскажет о том, какие издания продаются больше всего, о чём они, какие темы больше всего привлекают читателей, чтобы ответить на вопрос, почему одни книги становятся бестселлерами, а другие нет… И ещё объяснить, почему сейчас с большей охотой читают новых авторов, чем Шекспира, Сервантеса, Достоевского… С последним именем, с Достоевским, он наступил на больную мозоль. Этот издатель — придурок, хотя его агентство занимает одно из первых мест в списке европейских агентов.
Я пошлю ему ещё одну главу. О посвящениях. И если он не поменяет своё мнение, я уйду. Расторгну договор.
Я снова утешала себя Неизвестным. «Графитным возлюбленным».
Что обрадовало меня? Внимательно читая его экземпляр «Лествицы», на странице 55, я наткнулась на нечто, отчего светлый пушок у меня на руках встал дыбом, и даже сильнее, чем в тот день, когда мы с моим любимым компьютерным дебилом скрывались от летней бури в таверне недалеко от Эвбеи. Я обнаружила, что то, что я считала шизофренией, для лечения которой мне нужно было обратиться к врачу (мой отец, повторяю, перед смертью, после развала Югославии и армии, которым он служил верно и с честью, обо всех своих предыдущих действиях говорил в третьем лице:
«Милан тогда решил…»), оказалось высшей ступенью монашеской преданности Богу, а я этого совершенно не осознавала. То состояние, когда я покидала себя, когда смотрела на себя, как на кого-то другого, со стороны, та высшая стадия русского формалистического остранения, было описано св. Иоанном Лествичником за 1500 лет до появления русского формализма! После прекрасно рассказанной истории о том, как один святой отец сумел совершить чудо — поговорить с покойником, в книге Лествичника было написано вот что (подчёркнуто этим моим графитным возлюбленным): «Мне кажется, отче Иоанне, что великий старец, говоривший с умершим, был сам сей Иоанн Савваит; ибо он рассказывал мне ещё одну повесть, как бы о другом подвижнике: а я после достоверно узнал, что этот подвижник был он сам». И сбоку от этих слов снова было написано его каллиграфическим почерком средневекового писца: остранение, дорога к Богу!Зачем кому-то писать о себе как о ком-то другом? Из скромности? Так говорит Лествичник. Таково видение Божие: Бог вообще не говорит о своих делах, а хороший человек, потому что он всё-таки человек, говорит о своих добрых делах так, как будто это дела кого-то другого. И не хочет никакого признания своих заслуг. Я помню, что не раз в компании я приписывала некоторые свои удачные мысли другим, говорила: «Один из моих друзей считает, что…», и высказывала свою собственную мысль. Считается ли ложью то, что я приписывала свои мысли другим людям из скромности? Если да, то может ли скромность выразить себя как истина? А если и это так, то может ли вообще существовать скромность?
АНЯ
Сегодня ей позвонили из библиотеки. Библиотекарь сказал, что для неё есть книги. Странный человек был там и вернул ещё три. Лела была готова вылететь на улицу в пижаме, даже не сказав мне. Я пошла с ней. По пути мы забрали Филиппа из детского сада.
Потом со мной случилось ужасно неприятное происшествие. Когда мы вышли на главную улицу, по ней снова колесил пьяный автобус, сновал вверх-вниз от здания завода «Црвена застава» за шлагбаумом у пешеходной зоны. Я сразу заметила, что на верхнем этаже автобуса пьяный мужчина с длинными светлыми волосами, с круглыми очками, как у Джона Леннона, и в рубашке навыпуск, под которой видна была волосатая грудь, смотрел на меня, свистя, как на стадионе, а потом снял рубашку и стал манить к себе в автобус. Он поднял вверх руки и затанцевал под какую-то мерзкую попсовую песню, думая, что это меня привлечет. Я заметила, что у него под мышками густой лес волос, на руках вытатуированы черти с трезубцами разных размеров, и мне стало так противно, что я отвела взгляд, но перед этим увидела, что он показывал мне деньги, которые вынул из кармана: банкнота в 500 евро.
— Не реагируй — услышала я встревоженный голос Лелы.
— Как я могу реагировать или не реагировать? — обиженно воскликнула я. — Я ему никаких поводов так вести себя не давала. Я даже не в мини.
— Не реагируй, иди побыстрее, давай свернём за угол на пешеходную улицу, — сказала она с каким-то странным страхом в голосе, которого раньше я никогда не замечала.
— Ты боишься?! — прошипела я, как змея, и тогда мы обе потащили за руки Филиппа, который ничего не понимал, кроме того, что ему следует ускорить шаг, чтобы мы не поволокли его, как сумку с двумя ручками между нами.
— Нет, — проговорила подруга. — Я просто знаю, что они не привыкли получать отказы. По городу уже ходят слухи, что они нападают на тех, кто не сдаётся им добровольно, они распустились, им всё позволено, и они уже объелись тем, что у них под рукой. И больше всего они зацикливаются на тех, кто не даёт им повода, именно потому, что у них нет ни мини-юбки, ни глубокого декольте, их очень интересует, какая грудь и ноги скрыты от их глаз. И кто посмел это скрыть.
Мы поспешили в пешеходную зону. Автобус, как громкоговоритель на колесах, пронесся мимо нас, потому что ехал в противоположном направлении, в сторону железнодорожного переезда и завода «Црвена застава», и как раз в тот момент, когда я подумала, что мы спасены, я услышала позади себя громкие звуки автомобильных гудков, брань и крики водителей. Мы обернулись и увидели, что сумасшедший иностранец приказал водителю нарушить правила и развернуться, чтобы догнать нас. Водитель, наш человек, спокойно воспринял ругань других водителей, поднял руку и извинился, прося их понять его, жестами показывая, что должен подчиняться приказам хозяев пьяного автобуса. Мы с Лелой уже бежали к углу, за которым начиналась пешеходная зона, в которую автобус не мог въехать из-за столбиков, разделявших улицу на проезжую и пешеходную части. Но автобус нас догнал, и водителю пришлось подчиниться приказу и ехать так, как требовал от него иностранец. Так что мы двигались с одинаковой скоростью, параллельно: я, Лела и Филипп бежали, автобус полз рядом с нами, а с палубы нам кричал датчанин. Не буду повторять, что он говорил. Предлагал мне много денег. Озвучил все свои сексуальные желания в самых вульгарных выражениях. Слава Богу, что Филипп не настолько хорошо понимает по-английски, но фразу I wanna fuck you bitch он точно понял, как понял и непристойные жесты. Датчанин смеялся, матерился, держался за гениталии и кричал «Денмарк! Денмарк», что, вероятно, означало, что он датчанин, проводил рукой по маленькой бутылке из-под пива Хейнекен, как женщина водит по набухшему фаллосу, потом стал совать горлышко бутылки себе в рот и смеяться, вынимая его… Всё время его подбадривала толпа, превратившаяся в зрителей, наблюдавших за происходящим, они стояли, облокотившись на перила верхнего этажа автобуса и болели за него, подбивая его на всё большие и большие гадости. В какой-то момент, осмелев от поощрений его действий со стороны обезумевшего скопища гуляк, он оказался рядом со мной на тротуаре. Датчанин шлёпнул меня по заду своей отвратительной рукой, потом засунул руку мне под платье, стал меня щипать, совсем не нежно, и стягивать трусики; я замахнулась, чтобы дать ему пощёчину, но он ловко перехватил мою руку; я закричала, все смотрели, но никто из стоящих на тротуаре, не подходил, поэтому в отчаянии я влепила ему такой сильный удар локтем, попав по носу и подбородку, что он упал на задницу и никак не мог понять, что с ним произошло.