Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников

Пушкин сблизился с Баратынским в Петербурге до своей ссылки, часто виделся с ним в свои приезды в Москву. К поэтической деятельности Баратынского он относился восторженно, готов был серьезно рассориться с друзьями, недостаточно высоко ценившими Баратынского. В 1822 г. он писал Вяземскому: «Если впредь Баратынский зашагает так, как шагал до сих пор, то оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет». В 1824 г. А. Бестужеву: «Баратынский – прелесть и чудо; после него никогда не стану печатать своих элегий». …И так дальше. Не раз поминает его в своих стихах. В «Евгении Онегине», собираясь изложить на русском языке французское письмо Татьяны, он обращается к Баратынскому:

Певец «Пиров» и грусти томной!Когда б еще ты был со мной,Я стал бы просьбою нескромнойТебя тревожить, милый мой,Чтоб на волшебные напевыПереложил ты страстной девыИноплеменные слова.Где ты? Приди, – свои праваПередаю тебе с поклоном…Но посреди печальных скал,Отвыкнув сердцем от похвал,Один, под финским небосклоном,Он бродит, и душа егоНе слышит горя моего.

Не раз Пушкин брал стихи Баратынского эпиграфами к своим произведениям; «Граф Нулин» вышел в 1828 г. в одной книжке с «Балом» Баратынского. Баратынский со своей стороны в целом ряде стихотворений упоминает о Пушкине; в «Пирах»:

Ты, Пушкин, ветреный мудрец,Наперсник шалости и славы,Молитву радости запой,Запой, – соседственные боги,Сатиры, фавны козлоногиСбегутся слушать голос твой,Певца внимательно обстанутИ, гимн веселый затвердив,Им оглашать наперерывМои леса не перестанут.

Или:

Ты, Пушкин наш, кому даноПеть и героев, и вино,И страсти дикие, и шалость,Дано с проказливым умомБыть сердца чудным знатокомИ, что, по-моему, не малость,Быть прелюбезным за столом.

В послании к Богдановичу:

Пушкин молодой, сей ветреник блестящий,Все под пером своим шутя животворящий.

В 1825 г. Баратынский писал Пушкину: «Иди, довершай начатое ты, в ком поселился гений. Возведи русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами. Соверши один, что он совершил один». Был в восторге от «Онегина»: «Какая прелесть! Какой слог блестящий, точный и свободный! Это рисовка Рафаэля, живая и непринужденная кисть живописца из живописцев». От «Годунова»: «Чудесное произведение, которое составит эпоху в нашей словесности». Однако с течением времени в отзывах Баратынского начинают звучать и другие ноты. Уже в 1827 г. он обращается к Пушкину со странным стихотворением, к которому никак не мог подать повод Пушкин с его строгим отношением к своему творчеству:

Не бойся едких осуждений,Но упоительных похвал:Не раз в чаду их мощный генийСном расслабленья засыпал.Когда, доверясь их измене,Уже готов у моды тыВзять на венок своей КаменеЕе тафтяные цветы, –Прости, я громко негодую;Прости, наставник и пророк,Я с укоризной указуюТебе на лавровый венок [270] .

В 1832 г. он писал об оконченном «Евгении Онегине» И. В. Киреевскому: «Характеры бледны. Нет ничего такого, что бы решительно характеризовало наш русский быт. Произведение блестящее, но почти все ученическое, потому что почти все подражательное». О сказках Пушкина тоже отзывался отрицательно. Однако от «Повестей Белкина», как выражается Пушкин, «ржал и бился». А по поводу смерти Пушкина вспоминал слова Феофана Прокоповича о Петре Великом: «Что мы сделали, россияне, и кого погребли!»

270

Некоторые, впрочем, считают это стихотворение обращенным не к Пушкину, а к Мицкевичу.

Близких, истинно дружеских личных отношений между Пушкиным и Баратынским, по-видимому, не было, а если и были вначале, то постепенно завяли. Как-то не вязалось их знакомство. Баратынский в 1828 г. писал Пушкину из Москвы: «Дельвиг передал мне одну твою фразу, и ею меня несколько опечалил. Ты сказал ему: «Мы нынче не переписываемся с Баратынским, а то бы я уведомил его» – и проч. Неужели, Пушкин, короче прежнего познакомясь в Москве, мы стали с тех пор более чуждыми друг другу? Я, по крайней мере, люблю в тебе по-старому и человека и поэта». А по поводу последней встречи с Баратынским в Москве в мае 1836 г. Пушкин писал жене: «Баратынский очень мил. Но мы как-то холодны друг к другу». Некоторые исследователи, в вечном искании «прототипов» к художественным образам, полагают, что в «Моцарте и Сальери» Пушкин под видом Сальери изобразил Баратынского, а под видом Моцарта – себя.

Николай Михайлович Языков (1803–1846)

Из богатой симбирской помещичьей семьи (около двадцати тысяч десятин земли). В раннем детстве лишился отца и рос на попечении двух старших братьев, Петра и Александра, к которым на всю жизнь сохранил сыновне-почтительные чувства. В 1814 г. поступил в горный кадетский корпус в Петербурге, не кончил курса, перешел в институт корпуса инженеров путей сообщения; оттуда был исключен за неаккуратное посещение лекций. Жил он в Петербурге вместе с двумя старшими братьями; они оба кончили горный корпус и где-то числились на службе. Все три брата отличались непроходимой, глубокой помещичьей ленью. Целыми днями они лежали в халатах на диванах обширной комнаты, в которой жили втроем. Богатством своим они совершенно не пользовались не из скупости, а из той же лени – не было охоты двинуть пальцем для устройства даже элементарнейшего собственного комфорта. Сонный крепостной слуга Моисей приносил им обед из дрянной соседней харчевни, приносил, что попадется, подавал блюда простывшими, неразогретыми. Платье не чистилось неделями.

В 1822 г. Николай Языков поступил в дерптский университет. Сам он уж и вовсе не умел устраивать своей жизни. Получал из дому колоссальное для студента содержание – по пятьсот рублей в месяц, а деньги плыли меж пальцев, часто не было денег на табак, не было двугривенного на почтовую марку. Весь он был в долгах. Жил Языков в убогой комнате, ходил в поношенном мундирном сюртуке, лето и зиму – в холодном студенческом плаще, шубы не имел; часто не было денег на дрова, – в таких случаях Языков согревался… водкой, которую ему отпускали из клуба в кредит. При нем состоял крепостной человек Иван Чухломский; часто слуга этот пропадал на целый день, оставляя Языкова без обеда и чая, Языков сам чистил себе платье и сапоги, покорно платил кабачные долги Ивана; впоследствии, в Москве, Языков дал своим приятелям обед от радости, что уговорил Чухломского получить вольную и таким образом избавился от него. Языков был свежий, румяный, русокудрый молодой человек с голубыми глазами, «рубаха-парень», очень добродушный и слабохарактерный. Один из университетских товарищей его вспоминает: «Товарищи, из которых многие вовсе не были достойны его короткого знакомства, часто надоедали Языкову, но он никого не мог оттолкнуть, со всеми пировал и братался. Некоторые употребляли во зло его доброту, жили на его счет, и всегда то тот, то другой водили его на помочах». Безудержно кутежная жизнь дерптских буршей сначала оттолкнула от себя Языкова. Вскоре, однако, он втянулся в эту жизнь и отдался ей с упоением, с восторгом. Студенческие кутежи стали главной красотой его жизни, главным вдохновением его творчества:

Полней стаканы, пейте в лад!Перед вином благоговенье!Ему торжественный виват,Ему коленопреклоненье!Герой, вином разгорячен,На смерть отважнее стремится;Певец поет, как Аполлон,Умея Бахусу молиться;Любовник, глядя на стакан,Измену милой забывает,И счастлив он, покуда пьян,Затем, что трезвый он страдает.Скажу короче: в жизни сейБез Вакха людям все досада;Анакреон твердит нам: пей!А мы прибавим: до упада!

Сам Языков пил действительно до упада. В начале пирушек его надобно было уговаривать пить, но, начавши, он упивался до бесчувствия. Разгульные песни Языкова доставили ему огромную популярность среди студенчества. Все его стихи, даже самые ничтожные, выучивались наизусть, песни его клались на музыку и с любовью распевались студенческим хором. Сам Языков не любил читать своих стихов, только на пирушках, сильно подвыпив, соглашался на это. Тогда обыкновенно составлялся вокруг него кружок внимательных и восхищенных слушателей. «В одной рубашке, – вспоминает товарищ, – со стаканом в руке, с разгоревшимися щеками и с блестящими глазами, он был поэтически прекрасен. Казалось, юный бог облагораживал наши оргии, и мы поклонялись этому богу». Многие песни Языкова надолго сделались популярными среди всего российского студенчества («Из страны, страны далекой», «Нелюдимо наше море», «Разгульна, светла и любовна» и др.). Время этого бесшабашно-студенческого разгула на всю жизнь осталось для Языкова самым сладостным из всех его воспоминаний.

Время студенчества Языкова было насыщено предгрозовым электричеством: надвигалось 14 декабря, оппозиционное настроение и ненависть к самодержавию делились всеми, в ком была жива душа. Не чужд остался этим настроениям и Языков. Он написал несколько стихотворений, даже приписывавшихся Рылееву и печатавшихся за границей Герценом и Огаревым. Такие, например, стихи:

Свободы гордой вдохновенье!Тебя не слушает народ:Оно молчит, святое мщенье,И на царя не восстает.Пред адской силой самовластья,Сердца не чувствуют несчастья,Покорны вечному ярму,И ум не верует уму.Я видел рабскую Россию:Перед святыней алтаря,Гремя цепьми, склонивши выю,Она молилась за царя.