Путь

Тогда, на Берегу, они сразу обсудили с Атталом все тонкости. Мужики-то уже пожившие, тёртые, с сединою на висках, серьёзные, страшные, никаких восточных церемоний, каждое слово — только по делу. Раньше он думал, что вражда их будет вечна, до смерти, а вот, поди ж ко ты — встретились два непримиримых друга и обо всём договорились. Хотя всего лишь пару месяцев назад Орлан ни за что бы не поверил, что будет стоять рядом с Атталом на свадьбе детей.

— Эх, Талька, Талька, с босых ног вместе — дгузья не газлей вода, но всегда в сопегничестве друг с другом. Утгом газдегёмся, вечегом из одной тагелки суп швыгкаем, днём кгапиву вичками чехвостим, ночью окошки в упгаве бьём. Хогошо жили, дгужно. Я ж ещё на его сестге, на Тёмке жениться собигался, цагствие ей небесное. Не спуталась бы она тогда с этим Адиком, чёгт бы его, покойничка, побгал, так, может, и до сих пог в миге бы и жили, — сплюнул Орлан, пошёл перепроверять своих и с ходу принялся посылать всех «с хега на хег». А было за что: окна плотно не закрыли портьерами, искатель на входе не включили, болваны, поваров не обшмонали* (не обыскали). Он так зыркнул на бригадных, что те зашкерились* (он так свирепо поглядел на своих помощников, что те отвели глаза).

В это время с улицы послышались весёлые возгласы. Толпа гостей наконец-то вышла из Дворца на мощёный булыжником бульвар, спеша попасть под объективы свадебных фотографов. Все торопились засветиться на как можно большем количестве снимков. Все, кроме Орлана со своими пацанами и Гилли Градского, который в эту секунду неторопливо входил во внутреннее помещение «Петрова подворья» — массивного сооружения с залом на сто двадцать человек и огромным двором. Гилли отворил дверь с наклеенными на неё четырьмя золотыми звёздами, увидел отца жениха, не спеша подошёл поближе и присел за ближайший к Орлану стул.

— Гад. Гад видеть тебя в добгом здгавии, Гилли, — подмигнул ему Слава.

— Гауно ты… гауно у нас не бывау, Арлан, — тут же ответил Градский.

— Вот, видишь, где повелось свидеться — на свадьбе детишков. Постагел ты, Гилли. В шигину гастёшь. В могщинах весь. Как гука?

— Рука у порядку, робит сабе поманеньку, — он посгибал пальцами сухой левой руки. — А я, Славошка, да, старэю, старэю. Няма во мни таго духу, што был ране. Иные часы настают, иные людзи прыходзят к нам на замену. Молодозь дышет у спину!

— Мы ещё повоюем, Гилли. Пока они там подгастут, пока силу почуют, с десяток лет есть точно. У меня. Насчёт тебя не знаю, не знаю, — недобро усмехнулся Орлан.

— Я ужо за годами не гонюся. Я радуюся, што младое поколенне будзе годна нас. И больша нас, и лепше. Што гэта будут мощные хлопцы, и жить оны будуть по поняцием гонару. По меньшей мере, у меня так. Как у тебе — не ведаю, — ответил подачей на подачу Градский.

— Что значит, не ведаешь, как у меня? У меня сын — хозяин полиса, его жена — дочь Аттала, я — отец, Аттал — тесть. По-моему, всё отлично! — уверенно расправил плечи Слава.

— Усё, да не усё!

Орлан молча развёл руками, состроил злобно-ухмыляющуюся рожу и задал ироничный вопрос:

— И что, по-твоему, это должно значить?

— Як што? — состроил удивлённое лицо Градский. — А то ты не ведаешь?

— Не знаю что? Гилли, ты не темни, лучше. Что я не знаю?

— Што Коля Кашчэй пры усих подписався.

— Под чем опять он подписался?

— Што ён фуфлогон.

— Чё-ё-ё?! Чё ты сказал?! Чё ты щас сказал?! Ну-ка, блять, повтоги! — мгновенно взъярился Орлан, раскинув крылья пальто.

— Ты рот-то на мяня широко не раскрывай, Арлан, ты всё ж пока в моим кампусе находзишься. Я же тоби не сказки рассказываю, я прауду кажу пра то, шо он так при усих заявив, человек сто слыхало. Идзи и у их у всих спроси. Усе гэта подтвердзят! — довольно устало, но очень спокойно ответил ему старый Гилли. — А мне не трэба высказывать прэтэнзии, гэта не я подписався под тем, а твой сын.

— Кто его подписал? — злобно ощерился Слава, уже зная ответ.

— Миця, хто ж яшче? — Градский легко сдал давнего недруга.

— А что сказал Коля? — настороженно спросил Орлан.

— Сказау, што он фуфлогон, упав пред им на колени.

— Пегед Митяем?

— Да перад усими.

— Ты это сам видел?

— Гэта весь «Бонс» видел.

— Ты это сам видел, спрашиваю?

— Мой унук видел. Мне таго достаткова.

— Я спрашиваю тебя, Градский, ты лично видел?

Гилли со скрипом встал, опираясь на стол, прокряхтел: «ох, спина, спиношка мая», и поближе подошёл к Орлану.

— Ты гэта у сына спытай, хай ён сам скажет. А мене, павтаряу, у маим кампусе допыты не ладзь* (допросы не устраивай). Не трэба ладить войну на свадзбе, дрэнная прымета. И ышчо. Ты ведаешь, што у твояго сына новое погоняло?

— Какое ещё погоняло?

— Никола Голый!

Орлан остолбенел, не зная, что ответить. Видя это, хитрый Гилли покашлял в кулак и пошёл в наступление.

— Послухай, Слава, поясни мне, а што вы лезетце да нас без попыту?* (что вы лезете к нам без спроса?). Без паваги* (Без уважения). А гэта ж мы з дядьком Мицяя Котлина ставарили полис, а не гэти ваши браты Вуйчики. Што Симон с Каспером на всё гатовае прысели, што вы з Атталом хаспада нарысовались, хер сотрёшь. Ихали бы вы лепше до дому и свого Кашчэя забирали з собой. Як гэтат Никола Голый зараз будзе полисом править?* (Как он теперь будет управлять полисом?). Не можно ж фуфелу ходзяином быть, не можно. Люди не зразумеют, Славошка.

С такими словами старый развернулся и вышел из ресторана. А Орлана охватила такая злоба, что он, дождавшись, когда старик закроет дверь, устремился к камину, сдёрнул и согнул одну кочергу, отбросил, сцапал вторую, скрутил её в петлю, затем схватил блестящую витую шуровку, напрягся, натужился, поднатужился ещё… и сдался, поникнув плечами.

*

Хоть Кащей собирался всё время находиться рядом с отцом и папой — Орланом и Атталом, но сначала потерял из виду первого, а потом и второго. Толпа завертелась в вихре первого вальса; загудели клаксонами мобили, захлопали пробками бутылки шампанского, захохотали девчонки, зазвенело стекло бокалов. Сразу навалились гости, тосты и поздравления, мешая думать и соображать. Коляна несло, Алису тоже. Она просто очумела от такого количества знакомых, малознакомых и совершенно незнакомых лиц, которые что-то говорили, трепали по щеке, лезли целоваться в губы, плакали, желали, пели и плясали, и крылья эту свадьбу в даль несли — как они орали в микрофон, выступая перед молодожёнами.

Но ещё больше она одуревала от того, что началась свадьба, народу полно: мужчин, женщин, кобылок каких-то незнакомых, пацанов — бригадные тут, полисные, ахейские, аквилейсике, аетинские, ганзейские, всякие, но нет ни одного её друга и ни единой подружки. От ощущения крайнего одиночества среди толпы становилось так горько на душе, что ей хотелось рыдать — не плакать, вытирая украдкой слёзы, а рыдать, горько, тяжко, в голос. Потому что без друзей, как без части себя, что они с собою уносят. Но она не рыдала, конечно, она улыбалась, поскольку была невестой и, как подобало, светилась счастьем, которое омрачал лишь жених.

Этот сукин сын сегодня, по-видимому, не только оделся в пижонский костюмчик и потерял кольца, так ещё нажрался какой-то наркоты и теперь не унимался ни на секунду: у него ходила челюсть, которую он безуспешно пытался остановить, пальцы играли на невидимом пианино, бесконечно шевелясь, иногда прерываясь на монотонное щёлканье средним и большим, ещё и ногой в такт притопывал, даже под поздравления ритм выбивал. Единственное, что его выручало, так это уверенность и словосочетание: «я на эмоциях сегодня, ребзя, просто я на эмоциях», и все радовались и обнимались с Кащеем.