Пятицарствие Авесты

невнятное и лишь потом, спустя некоторое время, понял, что

уже тогда впервые предал её.

Он сдал тот последний экзамен и уехал в родную

деревню к матери, где на второй же день его приезда жена

брата, ушедшего в армию, сообщила ему, что приехала Вера

— с ней он встречался во время того самого отпуска по

служб е — и просила передать, что будет ждать его там же,

где и раньше. До самого вечера Виктор не был уверен, что

пойдет на встречу; они все же встретились, но он и сейчас не

мог понять того, что произошло потом. Да, было явное

чувство узнавания, да, была непринуждённость в общении,

но ведь он же чувствовал отчуждённость к ней в своей душе,

где было сумрачно и пусто. При расставании Вера сказала,

смеясь:

— Когда я собиралась на свидание с тобой и стояла перед

зеркалом, двоюродная сестра, заметив, что я поправляю

груди, пошутила: «Видимо, они соскучились по мужским

рукам».

Он проклял себя в ту ночь, идя в темноте по знакомой

дороге и повторяя одно и то же: «Все, Юлька, все!» — а

дойдя до родника, вода которого струилась из-под высокого

холма по деревянному желобу, падая с высоты полутора

метров, и даже в самую жаркую погоду была такой, что при

питье от нее сводило скулы, разделся и стоял под этой

струей, пока не начались судороги во всем теле.

На следующий день пришла телеграмма, что Юля

надеется встретиться с ним в областном городе — он не

ответил на нее; затем было письмо, полное сожаления о

несостоявшейся встрече, но и его он оставил без ответа.

Кто бы знал, как он себя чувствовал! Однаяеды, бродя с

ружьем, взятым им у брата, по заливным лугам на другом

берегу реки, он приставил ствол с взведённым курком себе

под подбородок, уверенно дотягиваясь рукой до спускового

крючка, отчетливо понимая, что может на него нажать; и не

было ни страха, ни сожаления, но было также понимание, что

этим он не отделит себя от своих мук. В конце концов он

написал ей обо всем, что произошло, просил забыть о нем,

просил прощения; однако уже тогда, когда он вернулся на

север, письма продолжали приходить день за днем; и только

тогда, когда в ее письме прозвучало явное отчаяние,

выразившееся в одной фразе: «Совесть-то у тебя есть?» —

Виктор отослал телеграмму: «Жди письмо». Он отправил

такое же письмо, как раньше, уже в Ленинград — с просьбой

забыть о нем, с просьбой прощения, а вскоре получил

драматический ответ, в котором не было ни слова упрека, ни

намека на него, но лишь слова утешения и сочувствия,

словно детям, с которыми она работала: «Уронили Мишку на

пол, оторвали Мишке лапу; всё равно его не брошу, потому

что он хороший». Оказалось, что первое его письмо получила

её сестра и не передала ей, сказав позднее, мол, он

обязательно напишет. В каяедой строчке полученного письма

чувствовалась её боль, её мука; она просила его приехать в

Москву, моля о встрече, но он, в свою очередь, просил

больше не писать ему, а на последний телефонный разговор,

самим же заказанный, не пришел, поскольку был до

беспамятства пьян. Потом во сне услышал, словно она

громко позвала его, и это случилось через неделю после их

последнего несостоявшегося разговора по телефону; но что

означал этот вскрик, этот вздох, этот возглас — для него не

было понятно ни тогда, сразу после этого сна, ни сейчас

спустя двадцать лет. Позднее он послал ей телеграмму на

адрес её родителей с поздравлением по случаю дня рождения

и получил ответ: «Будь счастлив, Виктор!» — а ещё позднее

женился на Вере.

Он обошел все значимые и памятные для себя места:

пляжи, где они купались и загорали вместе с её

воспитанниками, где играли в патриотические игры, а

встретившись уже вдвоём, проводили время так, словно были

одни во вселенной: им никто не помешал во время их встреч.

Уже поздно вечером он вернулся в свою квартиру, купив

по дороге кое-что из овощей да из снеди, и сидел в сумерках,

не включая свет, не притрагиваясь ни к еде, ни к выпивке. На

дворе была вторая половина июня, цвели тополя, их пух в

безветренную погоду белым одеялом устилал землю.

Вспоминалось часто (впрочем, это не то слово: он помнил об

этом всегда), как во время цветения тополей, именно в такую

тихую, безветренную погоду, они в отцом возвращались днём

с речки, расположенной в ста метрах под горкой, а

тополиный пух набело покрыл грядки лука, посадки

картофеля — всё, что не было покрыто густой зелёной

травой, хотя и она была не совсем зелёной из-за упавшего на

неё пуха. Размышляя, отец сказал: «Ведь он словно порох» —

и тут же поднёс спичку к белому покрывалу на земле,

мгновенно вспыхнувшему и исчезнувшему в пределах

вытянутой руки. С криком: «Давай, туши!»— отец фуражкой

пытался сбить пламя, тут же возвращавшееся на прежнее

место, оставляя бесполезными все попытки погасить его.

Уже безучастно наблюдая за происходящим, Виктор видел,

как огонь, достигая густой зелени, постепенно тух, оставив

после себя словно прополотые огородные посадки,

контрастно выглядевшие по сравнению с той белизной,

какую представляли раньше.

Он стоял у окна — бельё во дворе убрали, там было пусто

и тихо, уже давно смолк и свист ласточек, рассекавших

вечернюю синеву неба над городом, — и думал о том, что

там, откуда он приехал, ещё лежит снег, который сойдет не