Раб и солдат

— В хан? На квартиру конспиративную?

— Ты что такой торопыга, Костя? — Фонтон был недоволен, что я его перебил. — Сиди ровно. Ушки на макушке. Слушай.

— Молчу, молчу!

— Зачем же в хан? Пусть думает, что я не ведаю об этой его квартире. Еще задумается, откуда узнал? Тебя обязательно заподозрит. Оно нам надо, если не сладилось бы дело?

Давший обещание молчать, я только покачал головой из стороны в сторону.

— Он по вторникам всегда обедает в той самой кебабной, где я тебя впервые с англичашками срисовал. Уж очень он любит эти кебабы из голубей, — тут Фонтон перестал расхаживать, задумался, усмехнулся. — А я, знаешь ли, брезгую. Все вокруг твердят, как это вкусно. Верю. А все равно, ни разу не пробовал и не буду. Черт его знает… Отчего так?

Посмотрел на меня, видимо, ожидая, что я смогу ответить на этот вопрос.

— Да ни отчего! — пожал я плечами. — Натура. Я вон также не могу есть крольчатину. И нет причин. Просто не могу, и всё! Уже и не задумываюсь.

— Ну, да! — согласился Фонтон. — Натура! Действительно, чего голову ломать?! И то! Ладно! Захожу, значит. Сидит, голубчик, урчит, ест своих голубиные котлетки. Меня сразу заметил. Кивнул благородно. Я в ответ. Потом глазами показываю ему на свободный стул. Он кивает. Сажусь.

— Здрасьте!

— Здрасьте!

— Вы чего здесь? — спрашивает. — Насколько мне известно, кебабы местные вы не жалуете!

Ухмыляется. Мол, вишь, Феликс Петрович, как у нас разведка поставлена? Всё о тебе знаем!

— Нет, — отвечаю, — не люблю. Но из баранины, отчего же не отведать? Тем более, глядя на вас. С таким аппетитом голубей поглощаете, что, право слово, слюнки текут!

— Грешен, — говорит, — грешен. Может быть, моя единственная слабость!

— Человек с единственной слабостью?! — восклицаю я. — Ох, завидую я вам! Мне бы так!

— Бросьте прибедняться! — отвечает. — Я так считаю, что вы вообще человек без слабостей!

— Мне, конечно, лестно такое мнение. Тем более — высказанное вами, — кивнул так, чтобы пробор мой идеальный показать. — Мерси, как говорится, за комплиманс! Но, все-таки, у меня много слабостей!

— Например? — спрашивает.

— Например, — отвечаю, — страсть, как люблю чужие тайны! Порой ночей не сплю, все раздумываю, как разузнать что-нибудь этакое об интересующем меня субъекте!

— Тут вы лукавите! — оскалился «рыбий глаз», как ты его называешь. — Разве это — слабость?! Это наша профессиональная обязанность! Я и сам, знаете ли, неделями могу не спать, пока чего не выясню, что послужит на пользу моему великому острову!

— Достойно восхищения! — отвечаю. — Англия должна бы гордиться таким верноподданным! Смелым, решительным. И главное — бескорыстным!

Тут он устал обмениваться комплиментами. Чувствовал, что театр дешевый разыгрываю. Отложил голубка очередного, в фарш измельчённого. Посмотрел внимательно.

— Мне тоже приятна столь высокая оценка моих скромных заслуг, — кивнул. — Но вас же не только это так радует? Бессонная ночь не прошла даром? Что-то разузнали?

— От вас, — говорю, — ничего не скроешь!

— Не поделитесь? Я тогда, может, тоже порадуюсь!

— Так я и хотел вас порадовать! Мы же — профессионалы! Должны иногда обмениваться секретами на благо наших Отечеств. Согласны?

— Согласен! — отвечает.

Ну, я тут на стол выкладываю пару бумажек. Вроде, перед собой, но к нему, так сказать, лицом. Понимает, что не нужно притрагиваться, брать в руки. Начинает изучать. Бледнеет. Потом оглядывается по сторонам.

— Поверьте, — успокаиваю я его, — только для ваших глаз! Не зевайте, как устрица, глядя на солнце. Изучайте. И делайте выводы.

Успокаивается, как может. Вздыхает пару раз. А я уже бумаги обратно прячу. Наконец, решается. Поднимает глаза на меня.

— Хорошо! — говорит. — Чего вы хотите?

Фонтон остановился. Смотрел на меня с улыбкой.

— И? — я ждал все-таки более эффектного финала.

— И — вуаля!

Феликс Петрович, как я и желал того, эффектно предъявил мне несколько бумаг — копий писем посла Понсонби к сэру Палмерстону.

— Ловко получилось! — порадовался я.

— Если иметь полную руку козырей, сложно проиграть партию, — назидательно ответил Фонтон. ­– Но не все вышло так, как задумывали.

— Почему? — я недоумевал. — Во мне дело? В том, что он догадался, кто его сдал? Подумаешь, печаль! «Рыбий глаз» — теперь наш с потрохами. Письма получили…

— Ну, во-первых, против тебя прямых улик у него нет. Одни догадки. Во-вторых, я бы уж так не горячился с «потрохами». Всегда возможны варианты. Может и соскочить.

— А, в-третьих?

— А, в-третьих, к моему сожалению, — признался мне Фонтон, — он не может ни вытащить черкесского вождя в Константинополь, ни отправить в Базарджик. Он не хочет рисковать и просить своих влиятельных турецких друзей вмешиваться в эту историю. Так что остается или подделка приказа, или твоя прекрасная мадам с Босфора.

Я вздохнул. Делать нечего, нужно идти на поклон к Малике. С самого начала, как у меня родился план, я знал, что этого не избежать.

— Чего вздыхаем? — строго спросил Феликс Петрович. — Чай, не впервой.

— Ну, да… — согласился я.

— Тогда, чего сидим, кого ждем? — прищурился Фонтон.

Я пулей выбежал из его кабинета в направлении стоянки каиков.

… От набережной Бююкдере рванул что есть мочи опять на поклон к Фалилею. Теперь попросил, чтобы он передал Малике, что буду ждать у забора в ее саду. Абиссинец выслушал меня молча. Не удивился. Прекрасно знал, что мне известно, как можно в этот сад пробраться. Кивнул. Ушёл.

«Вот, чёрт! — спохватился я. — Малика же говорила, что у него какие-то проблемы. Что сам не свой. А я даже не поинтересовался. Вернётся, спрошу обязательно. И как, вот, я должен был догадаться, что у него какие-то неприятности, о, женщина?! С его лица можно лепить каменные изваяния острова Пасхи! Хрен, чего разглядишь! Никаких эмоций!»

Пока сетовал на себя за то, что не разбираюсь в людях так, как это умеют делать умные женщины, Фалилей вернулся.

— Она ждёт! Можно сейчас!

— Спасибо!

Я обнял его и уже сделал первые шаги, чтобы побежать, как чертыхнулся, попенял на свою толстокожесть и забывчивость. Остановился. Решил забрать себе лавры Малики. Выступил невиданным экспертом потёмок человеческой души! Позёр, одно слово!

— Фалилей, друг мой! Мне кажется, или тебя что-то очень сильно беспокоит? — спросил с участием.

— Делай свои дела, — припечатал абиссинец. — Потом скажу.

— Терпит?

— Да. Спасибо.

— Хорошо.

… Снова я скользил в тенях по холмам за Бююкдере. Не на крыльях ночи, но любви. Ее не выкинешь, как слова из песни, ластиком не сотрешь. Прости, Тамара! Быть может, это нечестно, но Малика навечно отпечаталась в моей душе.