Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли

Метафизическая, то есть соразмерная гештальту, картина этой войны обнаруживает иные фронты, нежели те, которые могли открыться сознанию ее участников. Если рассматривать ее как технический, то есть как достигающий большой глубины процесс, то можно будет заметить, что вмешательством этой техники оказывается сломлено нечто большее, чем сопротивление той или иной нации. Обмен выстрелами, происходивший на столь многих и столь разных фронтах, сосредоточивается на одном-единственном, решающем фронте. Если мы увидим гештальт рабочего в самом центре этого процесса, то есть в том месте, откуда исходит вся совокупность разрушения, не затрагивающая, однако, его самого, то перед нами раскроется весьма цельный, весьма логичный характер уничтожения.

Этим и объясняется прежде всего тот факт, что в каждой из стран-участниц есть и победители, и побежденные. Число тех, кто оказался сломлен этой решающей атакой на индивидуальное существование, чрезмерно велико, куда бы мы ни взглянули. Тем не менее тут можно повсюду встретить и людей особого склада, которые благодаря этому вторжению ощущают прилив сил и видят в нем пламенный источник нового чувства жизни.

Несомненно, это событие, подлинный размах которого пока еще не поддается никакому измерению, намного превосходит по своему значению не только французскую революцию, но даже немецкую реформацию. Непосредственно за его ядром следует шлейф второстепенных столкновений, которые способствуют скорейшей постановке всех исторических и духовных вопросов и которым еще не видно конца. Не принимать в них участие, означает понести потерю, которую уже сегодня вполне ощущает юношество нейтральных стран. Здесь проходит черта, разделяющая не только два столетия.

Если теперь мы детально проанализируем масштабы разрушений, то найдем, что попадания тем более результативны, чем дальше они удалены от той зоны, которая свойственна типу.

Поэтому не надо удивляться тому, что последние остатки старых государственных систем рухнули под нажимом словно карточные домики. Это объясняется прежде всего недостаточной силой сопротивления монархических образований: рушится почти каждое из них, независимо от того, относится ли оно к фронту побежденных или одержавших победу государств. Монарх оказывается повергнут и как самодержец, и как династический правитель, гарантирующий единство земель, наследуемых еще со времен средневековья. Он оказывается повергнут и как земельный князь, запертый в кругу уже почти исключительно культурных задач, и как первый епископ, и как глава конституционной монархии.

Вместе с коронами рушатся и последние сословные привилегии, сохранявшиеся у аристократии, то есть наряду с придворным обществом и особо защищенной земельной собственностью рушатся прежде всего офицерские корпуса старого образца, которые и в эпоху всеобщей воинской повинности еще отличались всеми признаками сословной общности. Причина, по которой была возможна такая замкнутость, состоит в том, что сам по себе бюргер, как мы видели, не способен к ведению военных действий, и оттого вынужден полагаться на своих представителей, образующих особую касту воинов. Положение изменяется в эпоху рабочего, который наделен стихийной связью с войной и потому способен представлять себя на войне своими собственными средствами.

Поражает та легкость, с какой весь этот слой, еще каким-то образом связанный с абсолютным государством, сносится ветром или, скорее, разваливается сам собой. Не оказав сколь-нибудь достойного сопротивления, он гибнет под натиском катастрофы, которая, не ограничиваясь им одним, задевает и пока еще остающиеся относительно невредимыми бюргерские массы.

Правда, какое-то короткое время, причем особенно в Германии, кажется, будто именно этим массам произошедшее событие дарит запоздалый, но окончательный триумф. Однако нужно видеть, что это событие, в первой своей фазе выступающее как мировая война, во второй фазе выступает как мировая революция, чтобы затем, быть может, вновь вернуться к военным формам. В этой второй фазе работы, ведущейся то втайне, то открыто, выясняется, что возможность вести бюргерский образ жизни с каждым днем становится все более безнадежной.

Причины этого явления могут быть найдены в любом исследуемом поле; их можно увидеть в проникновении стихийных сил в жизненное пространство и в одновременной утрате чувства безопасности, в распаде индивида, в исчезновении унаследованных идей и материального достояния, а также в нехватке порождающих сил как таковых. В любом случае подлинная причина состоит в том, что новое силовое поле, сосредоточивающееся вокруг гештальта рабочего, разрушает все чуждые узы, и в том числе узы бюргерства.

Эта катастрофа влечет за собой иногда почти необъяснимый разлад в исполнении привычных функций. Литература становится безвкусной, хотя по-прежнему старается обсуждать те же самые вопросы, экономика хиреет, парламенты утрачивают работоспособность, даже если не подвергаются нападкам извне.

Тот факт, что техника в это время выступает как единственная власть, не подверженная этим симптомам, явно выдает ее принадлежность к иной, более значительной системе отсчета. За это короткое послевоенное время ее символы быстрее проникли в самые удаленные уголки земного шара, чем тысячу лет назад крест и колокол — в первобытные леса и болотистые земли германцев. Там, куда вторгается вещественный язык этих символов, рушится старый закон жизни; из действительности он смещается в сферу романтики, — однако требуется особый взгляд для того, чтобы увидеть здесь больше, чем всего лишь процесс уничтожения.

46

Поле уничтожения будет измерено не полностью, если оставить без внимания наступление на культовые начала.

Техника, то есть мобилизация мира гештальтом рабочего, является как разрушительницей всякой веры вообще, так и наиболее решительной антихристианской силой, какая была известна до сих пор. Она является таковой в той мере, в какой ее антихристианский характер оказывается одним из ее производных свойств, — отрицание подобает ей уже в силу одного лишь факта ее существования. Имеется большая разница между древними иконоборцами и поджигателями церквей, с одной стороны, и артиллеристом мировой войны, которому высокая степень абстракции позволяет рассматривать готический собор исключительно как точку наводки в зоне огня.

Там, где появляются технические символы, пространство очищается от всех иных сил, от большого и малого мира духов, которые поселились в нем. Разнообразные попытки церкви заговорить на языке техники ведут лишь к ускорению ее заката, к осуществлению широкого процесса секуляризации. Истинные отношения власти еще не выступили в Германии на поверхность потому, что они скрыты под мнимым господством бюргерства. То, что было сказано об отношении бюргера к касте воинов, сохраняет силу и для его отношения к церкви, — хотя он и чужд этим началам, он все же зависит от них, и об этом говорит тот факт, что он нуждается в помощи с их стороны. Ему не хватает как военной, так и культовой субстанции, если, конечно, отвлечься от мнимого культа прогресса.

Напротив, рабочий, как тип, выходит из зоны антитетики либерализма, — его характеризует не то, что он не имеет веры, а то, что вера у него другая. За ним остается право вновь открыть тот великий факт, что жизнь и культ тождественны — факт, который, за исключением жителей каких-нибудь узких окраинных областей и горных долин, упускают из виду люди нашего пространства.

В этом смысле можно, конечно, осмелиться сказать, что уже сегодня среди зрительских рядов кинозала или на автогонках можно наблюдать более глубокое благочестие, нежели то, какое еще встречается под кафедрами и перед алтарями. Если это происходит уже на низшем, наиболее смутном уровне, где человек лишь пассивно подчинен новому гештальту, то, пожалуй, можно догадаться и о приближении новых игр, новых жертв, новых восстаний. Роль техники в этом процессе можно сравнить, скажем, с римской имперской выучкой, которой в отличие от германских герцогов обладали первые христианские миссионеры. Новый принцип обнаруживается в новых фактах, в создании особых действенных форм, — и эти формы глубоки, поскольку экзистенциально связаны с этим принципом. В сущности, различия между глубиной и поверхностью не существует.

Далее следует упомянуть и о крушении в ходе войны подлинной народной церкви XIX века, а именно, преклонения перед прогрессом, — упомянуть прежде всего потому, что в зеркале этого краха особую отчетливость приобретает двойственный лик техники.

Ведь техника выступает в бюргерском пространстве как орган прогресса, движущегося в направлении разумно-добродетельного совершенства. Поэтому она тесно связана с ценностями познания, морали, гуманности, экономики и комфорта. Воинственная сторона ее лика, подобного лику Януса, плохо сообразуется с этой схемой. Однако нельзя спорить с тем, что к локомотиву можно прицепить не вагон-ресторан, а платформу с ротой солдат, и что мотор может приводить в движение не шикарный автомобиль, а танк, — что, стало быть, развитие транспортных средств быстрее приводит в соприкосновение друг с другом не только доброжелательных, но и злонамеренных европейцев. Подобно этому, искусственное производство азотсодержащих препаратов оказывает влияние как на сельское хозяйство, так и на технику изготовления взрывчатых веществ. Все эти вещи можно оставлять без внимания лишь до тех пор, пока с ними не соприкоснешься.