Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли

Таким образом, неумение по-настоящему что-нибудь построить, равно как и неспособность к подлинной экономике, связано с изменчивостью средств. И все-таки нужно отдавать себе отчет в том, что эта изменчивость существует не сама по себе, что она представляет собой всего лишь знак того, что техника не стала еще со всей определенностью в служебное отношение, — или, иными словами, что господство еще не осуществилось. Но это осуществление мы обозначили как последнюю задачу, лежащую в основании технического процесса.

Когда эта задача будет выполнена, тогда и изменчивость средств сменится их постоянством, и это означает, что революционные средства станут легитимными. Техника есть мобилизация мира гештальтом рабочего; первый этап этой мобилизации по природе своей обязательно разрушителен. По завершении этого процесса гештальт рабочего в плане созидательной деятельности выступает как распорядитель застройки. Естественно, тогда вновь появится возможность строить в монументальном стиле — и притом в той мере, в какой чисто количественная производительность находящихся в нашем распоряжении средств будет превосходить любые исторические мерки.

Чего не хватает нашим постройкам, — так это именно гештальта, метафизики, той подлинной величины, которую нельзя получить никаким усилием: ни через волю к власти, ни через волю к вере. Мы живем в одну из тех странных эпох, когда господство в одно и то же время и уже ушло, и еще не наступило. Тем не менее можно сказать, что нулевая точка уже пройдена. Об этом свидетельствует то, что мы вступили во второй этап технического процесса, где техника предоставляет себя в распоряжение обширным и смелым планам. Конечно, эти планы по-прежнему изменчивы сами по себе и втянуты в широкую конкуренцию, — так и мы пока далеки от вступления в последнюю, решающую фазу. Однако важно, что план представляется человеческому сознанию не как решающая форма, а как средство для достижения цели. В нем находит свое выражение процесс, соразмерный мастеровому характеру нашего мира. Соответственно надменный язык прогресса сменяется новой скромностью — скромностью поколения, отказавшегося от иллюзии обладания неоспоримыми ценностями.

54

Завершенность и вместе с тем постоянство средств не порождает господство, а осуществляет его. Еще отчетливее, чем в области экономики и строительства, это заметно там, где техника выступает источником непосредственных властных средств, — отчетливее не только потому, что здесь с наибольшей ясностью открывается связь между техникой и господством, но и потому, что каждое техническое средство либо тайно, либо явно заключает в себе военную ценность.

Тот способ, каким этот факт в наше время выступает на свет, а также те возможности, которые начинают обозначаться помимо него, вселяют в человека вполне оправданные опасения.

Однако что есть забота без ответственности, без воли к овладению окружающей нас опасной стихией? Ужасающее усиление средств пробудило наивное доверие, стремящееся отвести взгляд от фактов как от видений страшного сна. Корни этой доверчивости залегают в вере, считающей технику инструментом прогресса, то есть разумно-нравственного мирового порядка. С этим связано мнение, будто существуют средства столь разрушительные, что человеческий дух держит их под замком как в аптечных шкафах, где хранятся яды.

Однако, как мы видели, техника является никоим образом не инструментом прогресса, но средством мобилизации мира гештальтом рабочего, и пока этот процесс не закончен, можно с уверенностью предсказать, что ни одно из ее разрушительных свойств не будет устранено. Впрочем, даже предельное напряжение технических средств не способно привести ни к чему иному, кроме смерти, равно печальной во все времена. Поэтому то воззрение, согласно которому техника в качестве оружия будто бы производит между людьми вражду, так же ложно, как и перекликающееся с ним воззрение, будто там, где техника выступает в качестве средств сообщения, она имеет своим следствием укрепление мира. Ее задача состоит совсем в другом, а именно в том, чтобы быть пригодной к службе у власти, которая в своей высшей инстанции выносит решение о войне и мире и тем самым — о нравственности или справедливости этих состояний.

Тот, кто понял это, немедленно оказывается в решающей точке обширной полемики, разгоревшейся в наше время вокруг войны и мира. Вопрос о том, можно ли и каким способом можно с разумной или моральной точки зрения оправдать применение технических средств в борьбе, и даже о том, можно ли и каким способом можно оправдать сам факт войны, — является второстепенным, и можно сказать, что все книги, обсуждающие эти темы, по крайней мере в практическом плане, были написаны напрасно. Независимо от того, желаем ли мы войны или мира, вопрос, в котором только и заключается здесь все дело, состоит в том, существует ли точка, в которой власть и право тождественны, — причем акцент с равной силой должен ставиться на обоих этих словах. Ибо только тогда можно уже не вести разговоры о войне и мире, а выносить о них авторитетное решение. Поскольку в том состоянии, которого мы достигли, всякое действительно серьезное столкновение приобретает характер мировой войны, необходимо, чтобы эта точка имела планетарное значение. Мы сразу оказываемся в контексте, который связывает этот вопрос с завершенностью технических средств, то есть, в данном случае, средств борьбы, — только прежде нужно кратко отметить, что каждая из двух великих опор государства XIX века, а именно, как нация, так и общество, уже внутренне ориентированы на такой высший форум.

Применительно к нации это выражается в стремлении вывести государство за пределы национальных границ и наделить его имперским рангом, применительно к обществу — в заключении общественных договоров планетарной значимости. Оба пути, однако, показывают, что принципы XIX века для такого регулирования не пригодны.

Грандиозные усилия национальных государств сводятся в результате к сомнительному факту присоединения провинций; а там, где можно наблюдать имперский подход к делу, речь идет о колониальном империализме, испытывающем необходимость в вымысле, согласно которому будто бы существуют народы, которые, как, например, германский народ, еще нуждаются в воспитании. Нация находит свои границы в себе самой, и каждый шаг, выводящий ее за эти границы, в высшей степени сомнителен. Приобретение какой-нибудь узкой полоски пограничной земли на основании национального принципа намного менее легитимно, нежели приобретение целой империи посредством женитьбы в системе династических сил. Поэтому в случае войн за наследство речь идет лишь о двух интерпретациях одного и того же права, признанного обоими соперниками, в случае же национальных войн — о двух разновидностях права вообще. Поэтому национальные войны и приводят, скорее, к естественному состоянию.

Причина всех этих явлений заключается в том, что XIX век представлял себе нации по образцу индивидов; это гигантские индивиды, руководствующиеся «моральным законом в них», и потому они лишены возможности образовывать настоящие империи. Высшего суда права или власти, который бы ограничивал или согласовывал их претензии, не существует, — эту задачу, скорее, берет на себя механическая сила природы, а именно естественное равновесие. Усилия наций, претендующих на легитимность за пределами своих границ, обречены на провал потому, что они становятся на путь чистого развертывания власти. То, что почва здесь с каждым шагом становится все более непроходимой, объясняется тем, что власть нарушает границы отведенной для нее правовой сферы и тем самым проявляется как насилие, вследствие чего, в сущности, уже не воспринимается как легитимная.

Усилия общества, претендующего на то же самое, следуют обратным путем; они пытаются расширить сферу права, для которой не отведена никакая властная сфера. Так возникают объединения типа Лиги Наций — объединения, чей иллюзорный контроль над огромными правовыми пространствами находится в странной диспропорции с объемом их исполнительной власти.

Эта диспропорция породила в наше время ряд новых явлений, в которых следует усматривать признаки гуманистического дальтонизма. Благодаря ему получила развитие процедура, которую с необходимостью должно было повлечь за собой теоретическое конструирование таких правовых пространств, а именно, процедура последующей юридической санкции уже совершенных актов насилия.

Так сегодня появилась возможность вести войны, о которых никому ничего не известно, потому что сильнейший любит изображать их как мирное вторжение или как полицейскую акцию против разбойничьих банд, — войны, которые хотя и ведутся в действительности, но ни коим образом не в теории. Та же слепота наблюдается и в связи с разоружением Германии, которое как акт силовой политики столь же понятно, сколь подло оно в том обосновании, которое подводится под этот акт. Эту подлость может превзойти только подлость немецкого бюргерства, пожелавшего участвовать в Лиге Наций. Но довольно, — для нас важно лишь показать, что тождество власти и права не может быть достигнуто путем расширения принципов XIX века. Позднее мы увидим, не открываются ли для этого возможности иного рода.