Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли

«Победное шествие техники» оставляет за собой широкий след из разрушенных символов. Его неминуемым результатом является анархия, — та анархия, которая разрывает жизненные единства на составляющие их атомы. Разрушительная сторона этого процесса хорошо известна. Позитивная его сторона состоит в том, что техника сама коренится в культе, что она располагает своими собственными символами и что за техническими процессами кроется борьба между гештальтами. Поэтому кажется, будто она в сущности своей нигилистична, так как ее наступление затрагивает всю совокупность отношений и так как ни одна ценность не в состоянии оказать ей сопротивления. Однако именно этот факт и должен озадачить нас: он выдает, что техника, хотя сама она лишена ценности и якобы нейтральна, носит тем не менее служебный характер.

Мнимое противоречие между безразличной готовностью техники ко всему и для каждого и ее разрушительным характером исчезает тогда, когда мы распознаем в ней ее языковое значение. Этот язык выступает под маской строгого рационализма, который способен с самого начала однозначно решать те вопросы, которые перед ним поставлены. Другая его черта — примитивность; для понимания его знаков и символов не требуется ничего, кроме их голого существования. Кажется, нет ничего более эффективного, целесообразного, удобного, чем использование этих столь понятных, столь логичных знаков.

Намного труднее, правда, увидеть, что здесь используется не логика вообще, а такая совершенно особая логика, которая по мере обнаружения своих преимуществ выдвигает собственные притязания и умеет преодолевать любое сопротивление, которое несоразмерно ей. Та или иная власть пользуется техникой; стало быть, она приспосабливается к властному характеру, скрытому за техническими символами. Она говорит на новом языке; стало быть, она пренебрегает всеми следствиями, кроме тех, которые уже заключены в применении этого языка, подобно тому как решение арифметической задачи содержится в ее условии. Этот язык понятен любому и, стало быть, сегодня существует лишь одна разновидность власти, к которой вообще можно стремиться. Однако если технические формулы, которые являются всего лишь средствами для достижения цели, пытаются подчинить не соразмерным с ними жизненным законам, это неизбежно приводит к продолжительным периодам анархии.

В связи с этим можно наблюдать, что анархия возрастает в той мере, в какой поверхность мира становится все более однообразной, а разнородные силы сливаются воедино. Эта анархия есть не что иное, как первая, необходимая ступень, ведущая к новым иерархическим структурам. Чем шире та сфера, которую создает себе новый язык как якобы нейтральное средство общения, тем шире и круг, который раскрывается для него как для языка приказа. Чем глубже подведены мины под старые связи, чем сильнее эти связи изношены, чем чаще атомы высвобождаются из их узлов, тем меньшее сопротивление оказывается органической конструкции мира. Однако в отношении возможности такого господства в наше время сложилась ситуация, которую нельзя сопоставить ни с одним историческим примером.

В технике мы находим самое действенное, самое неоспоримое средство тотальной революции. Мы знаем, что у сферы уничтожения есть ее тайный центр, в котором берет начало будто бы хаотичный процесс подчинения старых сил. Этот акт проявляется в том, что подчинившийся вольно или невольно начинает говорить на новом языке.

Мы видим, что новое человечество движется к этому решающему центру. Фаза разрушения сменяется действительным и зримым порядком, когда к господству приходит та раса, которая умеет говорить на новом языке не в духе голого рассудка, прогресса, пользы или комфорта, а владеет им как языком стихийным. Это будет происходить в той мере, в какой на лице рабочего станут проступать его героические черты.

Поставить технику на службу по-настоящему и без каких-либо противоречий можно будет только тогда, когда в распоряжающихся ею единичных людях и их сообществах будет репрезентирован гештальт рабочего.

48

Если в разрушительном и мобилизующем центре технического процесса увидеть гештальт рабочего, использующий деятельного и страдающего человека как посредника, то изменится и прогноз, который можно составить для этого процесса.

Каким бы подвижным, взрывным и переменчивым ни представлялся эмпирический характер техники, она ведет к установлению совершенно определенных, однозначных и необходимых порядков, росток которых изначально содержится в ней как задача, как цель. Это отношение можно выразить также, сказав, что свойственный ей язык находит все более отчетливое понимание.

Как только мы поймем это, исчезнет и та завышенная оценка развития, которая характерна для отношения прогресса к технике. Быть может, очень скоро нам станет непонятна та гордость, с которой человеческий дух очерчивает свои безграничные перспективы и которая породила свою особую литературу. Мы сталкиваемся тут с ощущением стремительного марша, которое окрыляет конъюнктурные настроения и в расплывчатых целях которого отражается блеск старых лозунгов разума и добродетели. Здесь происходит замена религии — и притом религии христианской — познанием, которое берет на себя роль Спасителя. В пространстве, где мировые загадки разрешены, на долю техники выпадает задача избавления человека от обрекшего его на работу проклятья и создания ему условий для занятия более достойными вещами.

Прогресс познания выступает здесь как возникший благодаря акту творения созидательный принцип, который окружен особым почитанием. Характерно, что этот прогресс предстает в виде непрерывного роста, — он уподобляется растущей сфере, которая вступает в соприкосновение с новыми задачами по мере того, как увеличивается ее поверхность. Здесь тоже можно обнаружить то понятие бесконечности, которое опьяняет дух и тем не менее для нас уже неосуществимо.

При виде бесконечности, неизмеримости пространства и времени рассудок достигает той точки, в которой ему открываются его собственные границы. Единственный выход для рационалистической эпохи состоит в том, что она проецирует прогресс познания в эту бесконечность, — словно плавучий огонек, уносимый зловещим потоком. Однако чего рассудок не видит, так это того факта, что эта бесконечность, это сверлящее «что дальше?» порождены им самим и что их наличие свидетельствует не о чем ином, как о его собственной несостоятельности, — о его неспособности схватывать величины, стоящие выше пространственно-временной взаимосвязи. Без поддерживающей его среды, без пространственно-временного эфира дух сорвался бы вниз, и сам инстинкт самосохранения, сам страх заставляет его создавать такое представление о бесконечности. Именно потому этот взгляд на бесконечность принадлежит эпохе прогресса; его не было прежде, не будет он понятен и позднейшим поколениям.

В частности, там, где мышление определяют гештальты, ничто не принуждает нас отождествлять бесконечное и безграничное. Скорее, здесь должно проявляться стремление постичь картину мира как завершенную и вполне ограниченную тотальность. Но тем самым с понятия развития спадает и та качественная маска, которой его снабжает прогресс. Никакое развитие не в состоянии извлечь из бытия больше того, что в нем содержится. Напротив, ход самого развития определяется бытием. Это справедливо и для техники, которую прогресс видел в перспективе ее безграничного развития.

Развитие техники не безгранично; оно завершается в тот момент, когда она в качестве инструмента начинает соответствовать особым требованиям, которые предъявляет к ней гештальт рабочего.

49

Таким образом, в практическом отношении мы сталкиваемся с тем фактом, что жизнь разворачивается в некоем промежуточном пространстве, для которого характерно не развитие само по себе, а развитие в направлении вполне определенных состояний. Наш технический мир не является областью неограниченных возможностей; скорее, его можно охарактеризовать как эмбрион, стремящийся достичь совершенно определенной стадии зрелости. Наше пространство словно уподобляется грандиозной кузнечной мастерской. От взора не может укрыться, что здесь ничто не создается в расчете на долгий срок, чему мы восхищались в строениях древних, равно как и в том смысле, в каком искусство пытается выработать действенный язык форм. Любое средство носит, скорее, промежуточный, мастеровой характер и предназначено для недолгосрочного использования.

Этой ситуации соответствует то, что наш ландшафт выступает как ландшафт переходный. Здесь нет какого-либо постоянства форм; все формы непрерывно видоизменяются и находятся в динамическом беспокойстве. Нет никаких устойчивых средств; нет ничего устойчивого, кроме роста кривой показателей, которые сегодня обращают в металлолом то, что еще вчера являлось непревзойденным инструментом. Поэтому постоянства нет и в архитектуре, в образе жизни, в экономике, ибо все это связано с устойчивостью средств, как она была свойственна топору, луку, парусу или плугу.