Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли

Жизнь единичного человека проходит в пределах этого мастерового ландшафта, и в то же время от него требуется пожертвовать частью работы, в преходящем характере которой нет никаких сомнений и у него самого. Изменчивость средств сопровождается непрерывным вложением капитала и рабочей силы, которое хотя и скрывается под маской экономической конкуренции, но осуществляется вопреки всем законам экономики. Оказывается, что целые поколения уходят, не оставив после себя ни сбережений, ни памятников, но всего лишь отметив собой определенную стадию, определенный уровень мобилизации.

Это промежуточное отношение бросается в глаза в том запутанном, беспорядочном состоянии, которым вот уже более ста лет характеризуется технический ландшафт. Это малоприятное для глаз зрелище вызвано не только разрушением природного и культурного ландшафта — оно объясняется несовершенством самой техники. Эти города с их проводами и испарениями, с их шумом и пылью, с их муравьиной суетой, с их хаосом архитектурных стилей и новшеств, каждые десять лет придающих им новое лицо, суть гигантские мастерские форм, — однако сами они не имеют никакой формы. Они лишены стиля, если не считать анархию его особой разновидностью. В самом деле, сегодня, когда говорят о городах, их оценивают двояко, имея в виду степень их сходства либо с музеем, либо с кузницей.

Между тем можно констатировать, что XX век, по крайней мере в некоторых своих моментах, уже предлагает большую чистоту и определенность линий, свидетельствующую о том, что стремление техники к своей оформленности становится более ясным. Так, можно заметить отход от усредненной линии, от уступок, которые еще недавно считались неизбежными. Начинает появляться интерес к высоким температурам, к ледяной геометрии света, к доведенному до белого каления металлу. Ландшафт становится более конструктивным и более опасным, более холодным и более раскаленным; из него исчезают последние остатки комфорта. В нем есть уже такие участки, которые пересекаешь как окрестности вулкана или вымершие лунные ландшафты, где господствует столь же незримая, сколь и вездесущая осмотрительность. Побочных целей, скажем, соображений вкуса, стараются избегать; в решающий ранг возводятся технические проблемы, и в этом есть свой резон, поскольку за этими проблемами кроется нечто большее, чем их технический характер.

В то же время инструменты приобретают большую определенность и однозначность — и, можно сказать, большую простоту. Они приближаются к состоянию совершенства, — как только оно будет достигнуто, будет завершено и развитие. Если, к примеру, сравнить экземпляры во все пополняющемся ряду технических моделей в одном из тех новых музеев, которые, как Немецкий музей в Мюнхене, можно назвать музеями работы, то обнаружится, что большей сложностью отмечены не поздние, а начальные стадии. В качестве одного замечательного примера можно привести то обстоятельство, что планирующий полет был разработан только после моторного полета. С формированием технических средств дело обстоит так же, как и с формированием расы: отчетливость черт характерна не для его начала, а для его завершения. Для расы характерно то, что она избегает многочисленных и сложных вариантов и выбирает, наоборот, очень однозначные и очень простые возможности. Потому и первые машины похожи еще на сырой материал, который шлифуется в ходе непрерывной работы. Как бы ни увеличивались их размеры и функции, они словно погружаются в более прозрачную среду. В той же степени возрастает не только их энергетический и экономический, но и эстетический ранг, одним словом, возрастает их необходимость.

Однако этот процесс не ограничивается лишь увеличением точности отдельных инструментов, — он ощущается и на всем протяжении технического пространства. Здесь он дает о себе знать как возрастание единообразия, технической тотальности.

Технические средства, подобно болезни, поначалу заявляют о себе в отдельных точках; они оказываются чужеродными телами в той среде, которая их окружает. Новые изобретения прокладывают себе путь в самых разных областях с неразборчивостью летящих снарядов. В той же степени множится число помех и проблем, которые ждут своего разрешения. Тем не менее о техническом пространстве нельзя говорить до тех пор, пока все эти точки не оказываются сплетены в единую плотную сеть. Лишь тогда обнаруживается, что нет такого отдельного достижения, которое не было бы связано со всеми остальными. Одним словом, сквозь совокупность специальных характеров работы пробивается ее тотальный характер.

Это восполнение, сводящее воедино, казалось бы, очень различные и далекие друг от друга образования, напоминает посадку многочисленных и разнообразных семян, органический смысл которых становится виден в его единстве лишь ретроспективно, то есть лишь по завершении развития. В той самой мере, в какой рост близится к своему завершению, можно наблюдать, что число проблем уже не увеличивается, а уменьшается.

В практическом отношении это проявляется очень разными способами. Это становится заметно по тому, что устройство средств становится более типичным. Так возникают инструменты, объединяющие в себе множество отдельных решений, которые как бы вплавлены в них. В той самой мере, в какой средства становятся более типичными, то есть более однозначными и предсказуемыми, определяется их положение и ранг в техническом пространстве. Они встраиваются в системы, пробелы в которых уменьшаются, тогда как их прозрачность растет.

Это проявляется в том, что даже неизвестное, нерешенное поддается рассчету, — то есть становится возможно планирование и прогноз решений. Происходит все более плотное переплетение и выравнивание, стремящееся при всей специализации технического арсенала превратить его в один-единственный гигантский инструмент, выступающий материальным, то есть глубинным, символом тотального характера работы.

Мы вышли бы за рамки нашего исследования, если бы пожелали даже лишь наметить те бесчисленные пути, что ведут к единству технического пространства, хотя тут скрывается множество потрясающих моментов. Примечательно, например, что техника вводит в строй все более тонкие движущие силы, при том, что основная идея ее средств остается неизменной; так, за паровой машиной следует двигатель внутреннего сгорания и электричество, круг применения которого в ближайшее время будет в свою очередь прорван высшими динамическими силами. Все это, так сказать, один и тот же экипаж, который поджидают всё новые перекладные. Подобно этому и техника оставляет позади свои экономические подпорки, свободную конкуренцию, тресты и государственные монополии, двигаясь навстречу имперскому единству. Сюда же относится и тот факт, что чем отчетливее она предстает в своем единстве как «огромный инструмент», тем более многообразными становятся способы управления ею. В своей предпоследней, только проступающей на свет фазе, она начинает обслуживать великие планы, все равно, относятся ли эти планы к войне или к миру, к политике или к научному исследованию, к средствам передвижения или к экономике. Последняя же ее задача состоит в том, чтобы осуществлять господство в любом месте, в любое время и в какой бы то ни было мере.

Таким образом, сейчас наша задача состоит не в том, чтобы следовать этим многообразным путям. Все они приводят к одной и той же точке. Дело, скорее, в том, чтобы дать глазу привыкнуть к новому совокупному образу техники. Техника долгое время представлялась как перевернутая и беспредельно разрастающаяся пирамида, свободная площадь которой непредсказуемо увеличивалась. Мы же, напротив, должны приложить все усилия к тому, чтобы увидеть ее как пирамиду, свободная площадь которой постоянно сужается и которая через очень короткое время достигнет своей высшей точки. Но эта еще невидимая вершина уже определила размеры общего плана. Техника содержит в себе корень и росток своей последней возможности.

Этим объясняется та строгая последовательность, которая скрывается за анархической оболочкой ее развития.

50

Итак, последняя и высшая ступень мобилизации материи гештальтом рабочего, как она проявляется в технике, пока еще столь же малозаметна, как и в случае протекающей параллельно ей мобилизации человека тем же гештальтом. Эта последняя ступень состоит в осуществлении тотального характера работы, которое в первом случае выступает как тотальность технического пространства, а во втором — как тотальность типа. В своем появлении обе эти фазы связаны друг с другом, — это становится заметно, поскольку, с одной стороны, тип, для того чтобы обрести действенность, нуждается в подобающих ему средствах, а эти средства, с другой стороны, скрывают в себе язык, на котором может говорить только тип. Приближение к этому единству выражается в стирании различий между органическим и механическим миром; его символ — органическая конструкция.

Теперь возникает вопрос, насколько изменятся формы жизни, если за динамически-взрывным состоянием, в котором мы находимся, последует состояние завершенности. Мы говорим здесь о завершенности (Perfektion), а не о совершенстве потому, что совершенство принадлежит к атрибутам гештальта, а не к атрибутам его символов, которые только и может увидеть наш глаз. Состояние завершенности поэтому столь же вторично, что и состояние развития: и за тем и за другим стоит гештальт как неизменная величина более высокого порядка. Так, детство, юность и старость отдельного человека суть лишь вторичные состояния по отношению к его гештальту, начало которого — не в его рождении, а конец — не в его смерти. Завершенность же означает не что иное, как ту степень, в какой исходящие от гештальта лучи по-особому касаются тленного взора, — и здесь тоже кажется трудным решить, отражаются ли они с большей ясностью в лице ребенка, в деяниях мужа или в том последнем триумфе, который иногда прорывается сквозь маску смерти.

Это означает лишь, что и нашему времени доступны те предельные возможности, которые способен реализовать человек. Об этом свидетельствуют жертвы, которые следует ценить тем более высоко, что они принесены на краю бессмыслицы. В эпоху, когда ценности исчезают под действием динамических законов, под натиском движения, эти жертвы подобны бойцам, павшим во время штурма, которые быстро пропадают из поля зрения и все же скрывают в себе высшее существование, гарантию победы. Это время богато безвестными мучениками, ему свойственна такая глубина страдания, дна которой не достигал еще ни один взор. Добродетель, приличествующая этому состоянию, есть добродетель героического реализма, который не может поколебать даже перспектива полного уничтожения и безнадежности его усилий. Поэтому завершенность представляет собой сегодня нечто иное, нежели в иные времена, — она, быть может, чаще всего имеет место там, где на нее меньше всего ссылаются. Быть может, лучше всего она проявляется в искусстве обращения со взрывчатыми веществами. Во всяком случае ее нет там, где ссылаются на культуру, искусство, на душу или на ценность. Речь об этом либо еще, либо уже не ведется.