Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли

55

В отношении средств, — а о них мы здесь и говорим, — устремления империалистического характера выступают как попытки добиться монопольного управления техническим аппаратом власти. В этом смысле мероприятия по разоружению, о которых только что шла речь, вполне закономерны; закономерно, в частности, то, что они стремятся не только сократить конкретный арсенал, но и парализовать потенциальную энергию, которая производит такие арсеналы. Эти посягательства направлены уже не против специального, а против тотального характера работы.

На основании предшествующих размышлений нам будет несложно выявить источник заблуждения, порождающий эти усилия. Этот источник заблуждения имеет, с одной стороны, принципиальную, с другой — практическую природу.

В принципиальном плане нужно заметить, что монополизация средств, причем даже там, где она выступает как чисто торговый процесс, идет вразрез с сущностью либерального национального государства. Национальное государство не может обходиться без конкуренции, и этим объясняется тот факт, что Германию разоружили не полностью, а оставили ей как раз столько солдат, кораблей и пушек, сколько требовалось для поддержания по крайней мере иллюзорной конкуренции. Идеалом либералистского пространства является не открытое, а завуалированное превосходство и, соответственно, завуалированное рабство; гарантом универсального состояния выступает именно более слабый конкурент, — тот, кто занимает подчиненное положение в экономике, обеспечивает его благодаря владению небольшим садовым участком, тот, кто более слаб в политическом плане — благодаря подаче избирательных бюллетеней. Это бросает свет на тот совершенно несоизмеримый интерес, который мир проявляет к строительству даже самого малого немецкого линкора, — все объясняется потребностью в стимулирующих средствах. Это бросает свет также и на важную систематическую погрешность, которая заключается в том, что эту страну лишили всех колоний; небольшая уступка в южной части Тихого океана, в Китае или в Африке намного лучше гарантировала бы ситуацию, и очень вероятно, что подарок данайцев вскоре попытается исправить эту ошибку.

Сюда относится и одна из парадоксальных возможностей, порожденных нашим временем, а именно та возможность, что в результате разоружения будет нарушено монопольное владение средствами власти. Этот процесс подобен выпадам против золотого стандарта или отказу от участия в парламентской системе; в эту особую форму власти и в ее существенное значение уже не верят и — выходят из игры. Правда, такая процедура доступна лишь революционным властям, да и то лишь в совершенно определенные моменты. Одним из признаков такого рода властей является то, что у них есть время и что оно играет им на руку. Канонада в Вальми, мир в Брест-Литовске в той же мере являются определениями сформировавшейся исторической власти, в какой выпадают из сферы потенциальной революционной энергии, которая под покровом договоров и поражений только и начинает развертывать свои подлинные средства. Сигнатура революции имеет столь же сомнительную силу, сколь мало легитимно ее прошлое.

Тут мы затронули самую суть монополизации техники, в той мере, в какой она выступает как ничем не прикрытое средство власти. Эта суть заключается в том, что либеральное национальное государство вообще не способно на такую монополизацию. В этой сфере владение техническим арсеналом обманчиво, и это происходит оттого, что техника по своей сущности не есть средство, отведенное для нации и приспособленное к ее нуждам. Скорее, техника есть тот способ, каким гештальт рабочего мобилизует мир и совершает в нем революцию. Получается, что, с одной стороны, мобилизация нации приводит в движение более разнообразные и многочисленные силы, чем входило в ее намерения, в то время как, с другой стороны, разоруженная ее часть необходимым образом оттесняется в те опасные и непредсказуемые пространства, где в хаотичном нагромождении спрятано оружие революции. Однако сегодня есть лишь одно революционное пространство, и оно определяется гештальтом рабочего.

Вследствие этого в Германии, положение которой рассматривается тут лишь в качестве примера, возникла следующая ситуация: монополия на средства власти, установленная державами, вышедшими с победой из мировой войны, признается представителями либерального национального государства, причем в той мере, в какой дозволенные властные уступки, то есть армия и полиция, выступают как исполнительные органы, действующие по поручению этих иностранных монополий. В случае задержки с выплатой дани или вооружения определенных частей народа или страны, это немедленно стало бы очевидно, и уже не кажется удивительным после того пережитого нами спектакля, когда так называемые немецкие военные преступники были в оковах приведены немецкой полицией к высшему суду этой страны. Этот наглядный пример лучше всего демонстрирует, насколько либеральное национальное государство стало для нас иностранным и даже всегда было таковым. Это говорит о том, что средства этого государства стали совершенно недостаточными и что ни в чем нельзя полагаться ни на них, ни на то шовинистическое и национал-либеральное мелкое бюргерство, которое после войны появилось также и в Германии.

Ныне существуют вещи, обладающие большей взрывной силой, чем динамит. То, в чем мы увидели задачу единичного человека, составляет сегодня и одну из задач нации; она состоит в том, чтобы отказаться от индивидуального образца и постичь себя как представителя гештальта рабочего. Как именно осуществляется этот переход, подлежит детальному рассмотрению в другом месте. Он знаменует уничтожение поверхностного либерального слоя, которое, в сущности, лишь ускоряет его самоуничтожение. Он знаменует также и превращение национальной сферы в стихийное пространство, в котором только и можно обрести новое сознание власти и свободы и в котором говорят на ином языке, нежели язык XIX века, — на языке, который уже сегодня понимают во многих уголках земли и который, стоит только ему зазвучать в этом пространстве, будет понят как сигнал к восстанию.

Лишь перед лицом такого пространства станет ясно, насколько легитимна существующая монополия на средства власти. Станет ясно, что технический арсенал гарантирует либеральному государству лишь частичную безопасность, что уже было доказано в том числе и исходом мировой войны. Не существует оружия самого по себе, форма любого оружия определяется как тем, кто его носит, так и объектом, противником, которого оно должно поразить. Меч может пробить доспехи, но проходит сквозь воздух, не оставляя в нем следа. Порядок Фридриха был непревзойденным средством против линейного сопротивления, однако в лице санкюлотов он встретил противника, который пренебрег правилами искусства. Подобное иногда случается в истории, — и это означает, что началась новая партия, где козырной становится другая карта.

56

Итак, в принципиальном отношении можно сказать, что обладание техническими средствами власти обнаруживает предательский фон всюду, где оно предоставлено не сообразному с ним господству. Господства в этом смысле, то есть такого господства, которое превращало бы монополистское притязание в прерогативу, не существует ни в одном уголке мира.

Где бы ни шел процесс вооружения, он идет ради иной цели, которая не подчиняется усилиям планирующего рассудка, а сама подчиняет их себе.

В практическом же плане, в отношении конкретного своеобразия средств, монополия на оружие ставится под угрозу в силу изменчивости техники, выступающей здесь как изменчивость властных средств.

Именно эта изменчивость полагает границы накоплению уже оформленной энергии. Дух еще не располагает средствами, в которых находит неоспоримое выражение тотальный характер боя и ввиду которых возникает связь между техникой и табу. Чем быстрее растет специализация арсенала, тем сильнее сокращается тот промежуток времени, в течение которого его можно использовать эффективно. Мастеровой характер, присущий техническому ландшафту, в военном ландшафте проявляется как ускоренная смена тактических методов. На этом отрезке разрушение самих средств разрушения превосходит по темпу создание этих средств. Этот факт придает расширению процесса вооружения спекулятивный оттенок, который приводит к возрастанию ответственности и сам усиливается в той мере, в какой практический опыт бездействует.

Сегодня мы находимся во второй фазе применения технических средств власти, после того как в первой фазе осуществилось уничтожение последних остатков сословной касты воинов. Эта вторая фаза характеризуется разработкой и проведением в жизнь обширных планов. Само собой разумеется, эти планы нельзя сравнивать со строительством пирамид и соборов, напротив, им все еще присущ мастеровой характер. Соответственно мы наблюдаем, как подлинно исторические державы участвуют в лихорадочном процессе вооружения, который пытается подчинить себе всю совокупность проявлений жизни и придать им военный ранг. Вопреки всем социальным и национальным различиям между жизненными единствами, озадачивает, ужасает и пробуждает надежду именно сухое однообразие этого процесса.

Мастеровой характер этой второй фазы является причиной того, что она не воплощает никаких окончательных состояний, если таковые вообще возможны на земле, хотя, пожалуй, и подготавливает возникновение таких состояний. В тоске по миру, противостоящей изготовившимся к бою огромным военным лагерям, кроется притязание на неосуществимое счастье. Состояние, которое можно было бы рассматривать как символ вечного мира, никогда не будет гарантировано мирным договором между государствами, — но только одним государством, обладающим неоспоримым имперским рангом и соединяющим в себе «Imperium et libertas» [39] .

39

«Империю и свободу» (лат.).