Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли

Чтобы представить это отношение наглядно, коснемся еще раз только что упомянутой роли руки как инструмента инструментов: можно предвидеть, что там, где человек выступит как господин, в непротиворечивой связи со своими средствами, там и рука уже не будет отказываться ему служить, как это происходит сегодня.

Правда, в таком состоянии она будет органом уже не индивидуальных, а типических форм.

67

В наши намерения не входит обустройство нашей позиции таким образом, чтобы оградить ее от упреков народившейся когорты адвокатов, под которыми мы понимаем особую разновидность индивида, стремящуюся обратить против форм либеральной демократии воспоминания об абсолютном государстве. На этом поле деятельности пышным цветом разрастаются парадоксы, лучшие из которых, правда, были сформулированы уже полторы сотни лет назад. Либерализм издавна содержит у себя своеобразную категорию придворных шутов, задача которых — говорить ему истины, ставшие вполне безопасными. Выработался особый церемониал, когда современный индивид, вырядившись псевдоаристократом или псевдоаббатом, под единодушные аплодисменты демонстрирует публике испытанные смертоносные выпады, исполненные по всем правилам искусства. Это игра, в ходе которой экзистенциальные величины превратились в обоюдоострые понятия. Для нас важнее движение руки, которым водитель трамвая дотрагивается до своего звонка.

Поэтому, если в нашем изложении захотят увидеть описание некоего состояния, в котором искусство творят машины, а мир является ареной нового вида насекомых, — то мы согласимся с этим недоразумением и воспользуемся им для того, чтобы после того как новый человеческий род уже описан нами как создатель типических творений, а иное, органически-конструктивное применение средств — как их среда, перейти к описанию закономерности, которой эти творения подчинены.

Для начала следует увидеть, что появление типических творений не имеет ничего общего с тем состоянием, в котором уже до предела стерлось мнимое различие между массой и индивидом и в котором любая продукция, которую способен произвести индивид в той или иной области, непосредственно соотносится с массой и, стало быть, выступает в качестве фабриката.

Фабрикат не имеет ничего общего с типическими творениями, кроме свойственного ему однообразия, да и это сходство — только кажущееся. Существует большая разница между однообразием морского прибоя и однозначностью кристаллических образований. Разница между механической величиной и органической конструкцией такая же, как и разница между атомом XIX и атомом XX века. Фабрикат, который в экономической сфере может выступать, например, в качестве товара, а в сфере искусства — в качестве рисунка или языка, имеет не типическую, а всеобщую природу.

Различие между поздней ситуацией бюргерски-индивидуального мира и ситуацией мира работы заключается в том, что в первом случае творения нужно рассматривать в свете влияния общих понятий и соответственно абстрактной механики, а во втором — как выражение тотальных отношений. Поэтому типическое творение не знает целесообразного самого по себе, прекрасного самого по себе или очевидного самого по себе. Типические творения непонятны, немыслимы и неосуществимы без точной связи с гештальтом, к которому они состоят в отношении печати и оттиска, — тогда как абстрактно-гуманистическая позиция усыпляет себя верой в то, что ее язык будто бы понятен во все времена и во всех пространствах.

Типическое творение может быть совершенно однообразным и при этом многочисленным, подобно раковинам на побережье, скарабеям в гробницах и храмовым колоннам древних городов. Тот факт, что они обладают репрезентативным характером, воплощают гештальт, четко отличает их от той бессмысленности, которая свойственна абстрактной массе. Мы уже говорили о различии между абстрактным числом и предельно точной, предельно однозначной цифрой, которую можно наблюдать в связи с появлением органической конструкции. Типическое творение может также иметь планетарную значимость, — однако это вытекает вовсе не из того, что оно опирается на космополитическое общество, рожденное грезами разума, а из того, что в нем репрезентирован весьма определенный, весьма однозначный гештальт, который располагает мощью планетарного размаха.

Его значимость обнаруживается, правда, как мы видели, с отрицательным знаком, уже в мастеровом ландшафте, который следует рассматривать как переходный. Все без исключения силы обнаруживают себя вовлеченными в процесс, который подчиняет их требованиям конкурентной борьбы и повышения скорости. Сообразно этому, все великие теории имеют динамический характер, а обладание властью зависит от запасов двигательной энергии, — для легитимации, в конце концов, достаточно уже одной только воли к власти. Равным образом язык движения выражается и в повторяющихся миллионы раз символах, таких, как крыло, волны, винт или колесо. Этот процесс выливается в чистое движение обретших самостоятельность частей, то есть в анархию, или же подхватывается и расчленяется началами, имеющими статическую природу.

В плановом ландшафте, который приходит на смену чисто мастеровому и в котором действуют уже не индивиды и не те величины, что подчинены схеме индивидуального понятия свободы, черты типического творения проступают уже более отчетливо. Более обширному явлению государства, которому предстоит справиться с новыми задачами, соответствует человечество, у которого начинают формироваться расовые признаки и которое в большей мере способно к беспрекословному, однозначному и решительному служению. Этому процессу соответствует новый стиль, наделяющий творения более простым и более чистым смыслом, который высшая власть может придать им уже в силу одного лишь факта своего существования. Правда, следует отметить, что и здесь в оформлении никоим образом не выражается совершенное господство. Рабочее государство ограничено в своих притязаниях наличием единообразных форм. Угроза его существованию и усилия, с помощью которых оно может отвратить эту угрозу, являются более значительными, чем в системе национального государства. Это связано с тем, что гештальт рабочего, начинающий вырисовываться в рабочем государстве, обладает планетарным значением и что имперский поворот происходит одновременно во многих частях мира. Это состояние отличается тем, что господство гештальта в нем еще не осуществлено, хотя уже различимо в качестве цели. С одной стороны, конкуренция здесь сдерживается плановыми порядками, тогда как, с другой стороны, она перекидывается на более значительные жизненные единства и навязывает им свой темп. Экономическая и технически-целесообразная структура сооружений в одно и то же время усугубляется высшим характером вооружения и подчиняется более важному смыслу. Этот процесс порождает образы высшего единства, которые по необходимости все же лишены полноты и узнаются по строгим, аскетическим контурам.

Вступления в мир надежных и завершенных форм нельзя ожидать раньше, чем в том или ином смысле будут приняты великие решения, а на смену однопорядковым характеристикам вооружения придет величественный характер высшего порядка. Мы вновь должны привыкнуть к мысли, что в таком мире форма является вовсе не целью усилий, а самоочевидным отпечатком, который изначально присущ любому усилию.

Действительная форма не есть нечто исключительное, — в том его понимании, которое свойственно музейному мышлению, — и соответственно ставящее обращение к форме, будь то в искусстве или в политике, в зависимость от внезапного появления исключительного индивида. Напротив, она обнаруживается в повседневности и не может выступать изолированно, даже если она не присуща той обиходной утвари, которая служит простолюдинам для пропитания и ведения хозяйства. Но неизменные средства, отмеченные очевидной завершенностью, должны появиться на той наиболее широкой ступени типической иерархии, которая получает свое пассивное запечатление в гештальте. От этого в большей степени зависит постоянство учреждений, обычаев и нравов, надежность экономики, понимание приказного языка и порядка, короче говоря — жизнь по закону.

На второй, активной ступени, где репрезентирован специальный характер работы, вступление в мир завершенных форм представляется как переход из планового ландшафта в такой ландшафт, где находит свое выражение более глубокая надежность, нежели та, которую способен дать один лишь процесс вооружения. Это тот самый переход, что ведет от эксперимента к опыту и, стало быть, к некоей инстинктивной методике. Подобно тому как раса представляет собой завершенный оттиск, так и инстинкт есть свойство такой жизни, которая пришла к однозначному осознанию своих возможностей. В этом пространстве следует ожидать наивысшей определенности для отдельных учреждений, наук и видов деятельности. Это тиснение, это ограничение и подчинение своим целям целесообразного самого по себе станет возможным лишь тогда, когда мы увидим производящую его печать в тотальном характере работы. Типические творения выступают здесь в виде системы отшлифованных, точных и целесообразных характеристик, благодаря которым гештальт отражается в подвижном и многообразном. Нет такой частной взаимосвязи, такой умственной или ремесленной деятельности, которая не ограничивалась и в то же время не усиливалась бы за счет того, что ее ставят себе на службу.

В рамках мира работы тип призван к высшей форме творчества, и в его действиях находит непосредственное выражение тотальный характер работы. Языку самодостаточных символов, на котором чистое существование обращается к созерцанию, принадлежит право свидетельствовать о том, что гештальт рабочего таит в себе нечто большее, чем только подвижность, что он обладает культовым значением. Рост числа таких свидетельств находится в тесной связи с искусством государственного управления, с неоспоримым и несомненным овладением временем и пространством.

Только здесь облик земли приобретает ту совершенную полноту и то богатство, в котором открывается единство господства и гештальта и которого невозможно достичь никакими намерениями.

ПЕРЕХОД ОТ ЛИБЕРАЛЬНОЙ ДЕМОКРАТИИ К РАБОЧЕМУ ГОСУДАРСТВУ

68

Многие признаки свидетельствуют о том, что мы стоим на пороге эпохи, в которую вновь можно вести речь о действительном господстве, о порядке и подчинении, о приказе и послушании. Ни один из этих признаков не говорит более красноречиво, чем добровольная дисциплина, к которой начинает приучаться юношество, его презрение к удовольствиям, его воинственный настрой и пробуждающееся понимание безусловных мужских ценностей.