Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли

Подобно тому как победоносный национализм очень скоро оказывается в окружении национальных демократов, которые противодействуют ему своими собственными методами, победоносный социализм пребывает в общественной среде, где любое притязание прибегает к социальным формулировкам. Тем самым за короткое время сглаживается действенность и революционное преимущество социальных аргументов.

Массы становятся равнодушны, недоверчивы или впадают в своего рода досадную подвижность, ускользая тем самым от действия демократических конституций. Между партиями и, в особенности, между флангами партий, происходит оживленный обмен их представителями. В тех странах, где, как в Германии, существовали сильно разветвленные и отчасти еще связанные с корнями узы и где люди обладают надежным инстинктом в отношении приказа и послушания, где, далее, налицо был относительно высокий уровень благосостояния, дробление общества на атомы приводит к мобилизации сил, чье проникновение в политическое пространство нельзя было предусмотреть.

В движение оказываются вовлечены целые слои, которые очень трудно определить как по их происхождению, так и по их составу. Это некая смесь из сообразительных, ожесточенных, вспыльчивых людей, которые пользуются свободой собраний, слова и печати тем способом, который свойствен только им. Различия между реакцией и революцией здесь странным образом переплавляются; возникают теории, которые в отчаяньи отождествляют понятия «консервативный» и «революционный». Тюрьмы наполняются людьми нового склада: бывшими офицерами, экспроприированными землевладельцами, безработными выпускниками университетов. Очень скоро здесь осваивается методика социальной аргументации, умело сдабриваемая теми циничными приправами, которые поставляет озлобленность. Образуется новый язык, который как отравленными кинжалами орудует такими словами, как «народная воля», «свобода», «конституция» и «легальность».

Размывание границ, прочерченных между порядком и анархией, выражается, далее, в том, что существующие или заново образующиеся организации пользуются исчезновением действительных уз в той мере, в какой они рассчитывают на рост своей самостоятельности. Организации не принадлежат к узам субстанциального характера; напротив, как мы убедились на опыте, именно в связи с ослаблением исконных уз организации возникают как грибы после дождя. Организаторский талант есть знак духовной подвижности, которая делит действительность по мнениям, убеждениям, мировоззрениям, целям и интересам. Но там, где, как в подлинном государстве, чеканятся и подвергаются отделке действительные, более чем всего лишь духовные власти, мы сталкиваемся с порядком, которому присущ иной ранг — ранг органической конструкции.

Организации, ставшие самостоятельными, напротив, обнаруживают стремление видеть в государстве равный себе порядок, то есть такое же объединение, организованное ради достижения некой цели. Сообразно этому, экономические и профессиональные союзы, партии и иные величины не только начинают выступать как равные партнеры по переговорам, но возникает и возможность непосредственных и не подлежащих государственному контролю отношений с зарубежными странами.

Это свидетельствует о том, что авторитет оказывается разделен, разбит на атомы, в не меньшей степе. ни, чем тот факт, что даже сами государственные органы — высшие суды, полиция, армия — начинают пользоваться все большей автономией. Возникают ситуации, когда, с одной стороны, древние обеты человеческой верности, такие, как военная присяга, становятся предметом изощренных дебатов в области государственного права, в то время как, с другой стороны, разыгрывается, быть может, глубочайшая трагедия нашего времени, состоящая в том, что остатки старой военной и чиновной иерархии пытаются сохранить традиционное понятие долга в рамках ставшего иллюзорным и наполненного компромиссами государства.

Наконец, приватизируются даже наиболее ярко выраженные суверенные права. Наряду с полицией возникают гражданская самооборона и организации самозащиты. В то время как со стороны космополитического духа предпринимаются попытки канонизировать измену родине, кровавая сторона жизни порождает тайное правосудие, прибегающее к бойкотам, покушениям и самосудам. Государственные знаки отличия замещаются партийными знаками; дни выборов, голосований и начала парламентских заседаний походят на мобилизационные приготовления к гражданской войне. Партии выделяют из своей среды постоянные армии, между которыми идет скрытая война за передовые посты, а полиция соответственно осваивает вооружение и тактику, в которых можно увидеть признаки перманентного осадного положения. В заглавия газет проникает необузданная пропаганда крови, беспрецедентная в немецкой истории. Наиболее же важное место в этой связи занимает тот факт, что в той мере, в какой государство оказывается неспособным к сопротивлению, для отражения внешнеполитической атаки возникает частная оборона — оборона, которая оказывается тем более отчаянной, если собственное государство не только не легализует ее, но и объявляет вне закона. Как во время фронды шла борьба за короля против короля, так в нашем случае пограничные корпуса, добровольческие подразделения и одинокие саботажники жертвовали собой ради государства вопреки государству. Именно тут стало очевидно, что Германия еще располагает людьми того склада, на который можно рассчитывать и который способен противостоять анархии. Чудесное воскрешение старых ландскнехтов в тех отрядах, которые после четырех лет войны отправились еще в добровольный поход на Восток, оборона Силезии, средневековое избиение сепаратистов дубинками и топорами, протест против санкций посредством взрывов и крови, а также прочие акты, в которых обнаруживается безошибочность и меткость скрытого инстинкта, — все это знаки, остающиеся пробными камнями для будущих историков.

Разделение авторитета должно, в конце концов, привести к тому, что свойственными этому столетию организационными средствами будут пользоваться стихийные и в историческом смысле полностью безответственные силы. В этом отношении мы на своем опыте пережили такие события, которые считались уже невозможными в старой, просвещенной Европе, — пожары церквей и монастырей, погромы и расовые конфликты, убийства заложников, разбойничьи вылазки в населенных промышленных областях, партизанские войны, бои контрабандистов на суше и на море. Справедливую оценку этим явлениям можно будет дать лишь тогда, когда мы увидим тесную связь, существующую между ними и осуществлением бюргерского понятия свободы. Эти события показывают, каким образом утопия бюргерской безопасности сводится к абсурду.

Наглядным примером этого положения вещей служат поразительные результаты, наблюдаемые прежде всего в Америке в связи с запрещением торговли спиртными напитками. Попытка изгнать из жизни опьянение, на первый взгляд, представляет собой совершенно очевидную меру безопасности, принятия которой начинает требовать уже ранняя социальноутопическая литература. Однако очень скоро выясняется, что пренебрежение даже царством низших стихий противоречит задачам государства. Это силы, которые необходимо обуздать, но нельзя отрицать их существование. Если же это тем не менее происходит, то в результате мы получаем обманчивую безопасность, теоретическое пространство права, в узлы которого проникают организационные образования, порожденные болотной пучиной. Всякая попытка ограничить сферу государства моральной сферой должна потерпеть неудачу, ибо государство не относится к моральным величинам. Позиции, которые государство расчищает внутри стихийного мира, тут же занимают силы иного рода. Поэтому случаи людоедства стали известны в Германии именно в тот промежуток времени, когда нападки на смертную казнь со стороны морали достигли своей высшей точки. Исполнительная власть сохраняет свой постоянный объем; меняются лишь власти, которые заявляют на нее свое притязание.

В периоды позднего социализма тоже нельзя говорить о собственно государственном состоянии; речь, скорее, идет о разложении государства по вине бюргерского общества, которое определяет себя категориями разумного и морального. Так как речь здесь идет не о первобытных законах, а о законах абстрактного духа, всякое господство, стремящееся опереться на эти категории, оказывается мнимым господством, в сфере которого вскоре обнаруживается утопичный характер бюргерской безопасности.

Никто не знает это по своему опыту лучше, чем те слои, что испытывают потребность в защите. Поэтому участие в разрушении старых порядков стало одной из роковых ошибок либерального еврейства.

72

Большая опасность, которую заключает в себе неограниченная подвижность и которая становится все более угрожающей в той степени, в какой бюргерская безопасность оказывается утопичной, повелительно требует иных мер, нежели те, что можно заимствовать из арсенала либеральной демократии.

Очевидно, что сначала выход видится в реставрации, и потому нет недостатка в стремлении восстановить сословное государство или конституционную монархию. Однако необходимо знать, что существуют связи, слишком тонкие для того, чтобы, если они были порваны однажды, их можно было впоследствии восстановить. Раздробленность на атомы бесспорна, и это неподходящая почва для того, чтобы оживить на ней воспоминания о формах, развившихся исторически. Здесь требуются столь грубые действия, какие можно исполнить только «именем народа», но никогда — именем короля. Владение ситуацией предполагает не что иное, как наличие сил, которые прошли через зону уничтожения и были заново легитимированы в ней.

Такого рода силы отличаются тем, что они применяют существовавшие прежде принципы в новом и неожиданном смысле, — они умеют использовать их как рабочие величины. В их неожиданном появлении становится заметен просчет, скрытый в самой конструкции бюргерского общества, — просчет, который сводится к непредвиденной возможности того, что народ когда-нибудь решится выступить против демократии.

Такое решение, которому благоприятствует то, что инструменты мнимого бюргерского господства пришли в негодность, представляет собой антидемократический акт, отлитый в демократическую формулировку, и означает, что привычные представления о легальности рассеялись сами собой. Независимо от того, признаем мы этот акт или не признаем, пытаясь, скажем, вопреки желанию большинства править в духе демократической традиции, — результат будет по существу одним и тем же. Этот результат выражается в замене либеральной, или общественной демократии на рабочую, или государственную демократию.

Фактически этот переход устраняет разлад, который, как мы видели, состоит в том, что, с одной стороны, эпоха во всех своих проявлениях стремится к господству, тогда как, с другой стороны, поводов говорить о действительном господстве меньше, чем когда бы то ни было. Эта замена, которая в одном случае осуществляется с большой жесткостью, а в другом — в ряде почти незаметных шагов, уже потому значительнее реставрации, что всякая реставрация заботится сегодня о том, как ей привязать себя к какой-нибудь общественной традиции, тогда как здесь возобновляется подлинно государственная традиция.