Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли

Само собой разумеется, что общественное мнение должно явиться здесь как полностью изменившаяся величина. Именно решающие области оказываются закрыты для общественного мнения в той мере, в какой они перестают быть объектами для свободного мнения. Изменения, происходящие в этом ландшафте, скрывают то обстоятельство, что в распоряжении наблюдателя есть лишь одно окно, лишь один-единственный фрагмент действительности.

Не следует также упускать из виду, что, с одной стороны, индивид сегодня еще стремится использовать средства в том смысле, который не адекватен их сущности, и что, с другой стороны, их растущее совершенство все яснее обнаруживает эту сущность. Речь здесь идет не о средствах развлечения, — и даже там, где возникает такое впечатление, следует помнить, что развлечение, организация крупномасштабных игр все более четко обнаруживает признаки публичной задачи, го есть становится функцией тотального характера работы.

Смысл решающего процесса следует определить как превращение общественных инструментов в государственные, стоящие на службе у людей активного склада, являющихся опорой этого государства. В предельно замкнутом, предельно предсказуемом пространстве, где возрастает одновременность, однозначность и предметность переживания, как измененная величина выступает и общественное мнение, и решающий человеческий род, который не имеет никакого отношения к свободному мнению уже в силу того, что отмечен признаками расы. Его деятельность, как было сказано, должна отразиться и на всем человеческом составе.

Уже сегодня можно предугадать, что здесь проступает особый оттиск, произвести который никогда не смогло бы свободное мнение, оттиск, который ощутим даже в выражении лица и звучании голоса.

СМЕНА ОБЩЕСТВЕННЫХ ДОГОВОРОВ РАБОЧИМ ПЛАНОМ

75

То, что было сказано о цензуре как о недостаточном средстве, применимо и к типическим методам как таковым. Тип превосходит породившие его порядки либеральной демократии не потому, что он «захватывает власть», а потому, что располагает новым стилем и, таким образом, репрезентирует власть.

По этой причине рабочую демократию нельзя смешивать с диктатурой даже там, где было решено отказаться от использования плебисцитарных средств. В качестве носителя чисто диктаторского насилия можно представить какую угодно власть, тогда как рабочая демократия может быть осуществлена только типом. Тип тоже не может прибегать к произвольным мерам, — он в равной мере не способен, к примеру, ни восстановить монархию, ни наладить аграрную экономику, ни опереться на военное господство какого-либо класса. Большая ударная сила, которая имеется в его распоряжении, ограничена средствами и задачами мира работы.

Если сравнить между собой то, как вступает в историческое пространство бюргер, с одной стороны, и рабочий — с другой, то в обоих случаях мы столкнемся с легитимацией средств разрушения, воздействие которых подготовило это вступление и способствовало ему. Для бюргера эти средства заключаются в играх абстрактного духа, оперирующего понятиями разума и добродетели. И хотя при королевских дворах и в аристократических салонах этот язык раздается не реже, чем в кофейнях, тем не менее только бюргер умеет говорить на нем, не подвергая себя разрушению, и лишь бюргер возводит его до языка закона, кладя его в основу своих общественных договоров.

Было бы неверно предполагать, что подобающие рабочему средства разрушения следует искать в великих социальных и экономических теориях. Напротив, мы уже показали, что в последних нужно видеть исключительно продолжение работы бюргерского разума. Эти теории в гораздо меньшей мере можно уподобить новому открытию человека в XVIII столетии, нежели аристократическому рационализму, посредством которого тот слой, против которого было обращено это открытие, способствует в том же столетии своему собственному разложению.

Конечно, это разложение старого общества столь же выгодно для бюргера, как позднее для рабочего — разложение общества бюргерского. Если мы и тут захотим увидеть некое оружие, то это допустимо согласно принципу, гласящему, что хорошо все то, что может повредить противнику. Используемый метод не позволяет, однако, пробиться из зоны разрушения в зону господства. Лежащие в его основе принципы, например, принцип равенства или деления, имеют исключительно нивелирующий характер; они соотнесены с данным общественным составом.

Революционные средства, которым придает легитимность рабочий, более значительны, чем абстрактно-духовные средства: они имеют предметный характер. Задача рабочего состоит в легитимации технических средств, которыми мир был мобилизован, то есть приведен в состояние безбрежного движения. Само наличие этих средств вступает во все большее противоречие с бюргерским понятием свободы и соразмерными ему формами жизни; они нуждаются в обуздании силой, способной говорить на их языке. Мы имеем тут дело с одной из великих материальных революций, совпадающих с появлением рас, которым подвластны волшебные силы таких новых средств, как бронза, железо, лошадь или парус. Подобно тому как лошадь получает свое значение только благодаря рыцарю, железо — благодаря кузнецу, корабль — благодаря «трижды окованной медью груди», смысл, метафизика технического инструментария проступает только тогда, когда в качестве соразмерной ему величины появляется раса рабочего.

Различию в используемых средствах соответствует различие в обустройстве и овладении покоренным миром. Для бюргера этот процесс выражается в духовном создании конституций, где тот самый разум, что разрушил старое общество, выступает фундаментом и основным мерилом нового. Для рабочего соответствующая задача состоит в созидании органической конструкции из вовлеченных в безграничное движение масс и энергий, которые оставил после себя процесс разложения бюргерского общества. Тогда та рамка, в которую заключена свобода действия, — это уже не бюргерская конституция, а рабочий план. Как бюргер в качестве поля для своей деятельности обнаруживает сначала абсолютное государство, так и первые движения рабочего осуществляются в пределах национальной демократии, средства которой нужно вырвать из рук двух столпов бюргерского общества — индивида и массы.

Что касается положения вещей, с которым сталкивается человеческий род, решившийся на проведение обширных планов, то оно благоприятно постольку, поскольку ликвидация всех традиционных уз бюргерским понятием свободы выровняла ситуацию, позволяющую теперь наметить новые контуры в старых порядках. В результате ликвидации старых ценностей создалось положение, в котором смелое вмешательство встречает минимум сопротивления. Всюду, где мир испытывает страдания, он достиг того состояния, в котором скальпель врача ощущается как единственно возможное средство.

План, как он выступает в рамках рабочей демократии, то есть в неком переходном состоянии, характеризуется завершенностью, гибкостью и оснащенностью. Эти признаки, равно как и само слово «план», подтверждают, что речь тут не может идти об окончательных мерах. Тем не менее плановый ландшафт отличается от чисто мастерового ландшафта тем, что он имеет точно определенные цели. В нем отсутствует перспектива безграничного развития, а также свойства того политического perpetuum mobile, который снова и снова заводится противовесными силами оппозиции.