Радость и страх

– Какие там шутки! Погода нынче прекрасная...

Табита молчит, не снисходит до споров. А в четыре часа она уже играет на рояле в кафе "Уютный уголок". Ее обязанности - играть в часы обеда, чая и ужина. Плата - пять шиллингов в день и питание.

– Тут открываются большие возможности, миссис Бонсер. Я знал одну девушку, которая начала с того же, а теперь дает концерты в Альберт-холле.

Это говорит Мэнклоу, знакомый Бонсера. Коренастый, рыжеватый, с широким розовым лицом и в золотых очках. Его высокий лоб изборожден морщинами, но большой рот обычно кривится в усмешке, словно собственные невзгоды для него - предмет забавы. Бонсер, как выяснилось, знаком с ним уже давно и в Хитленд приехал, чтобы пожить на его счет. Но Мэнклоу сейчас без работы и сам сидит на мели. Все, что он мог предложить Бонсеру, - это разделить с ним мансарду в старой части города, а теперь, с приездом Табиты, он перенес свое ложе в чуланчик под скосом крыши.

Табита, с первого взгляда невзлюбившая Мэнклоу главным образом за то, что он грызет ногти и глазеет на нее, пока разговаривает с Бонсером, воспротивилась было такому расселению, но Бонсер небрежно оборвал ее: Брось, почему нам и не пожить в его комнате, подумаешь, барин.

А Мэнклоу ничем не смутишь. Он подчеркнуто внимателен к Табите. Его руки как бы ласкают ее издали, улыбка его оскорбительна. Он намекает ей, что Дик Бонсер ее недостоин.
– Разве это жизнь для такой женщины, как вы, Тибби?

Табита, содрогаясь от этого обращения, отвечает строго:

– Благодарю вас, мистер Мэнклоу, я вполне довольна моей жизнью.

– Да, до поры до времени.
– Он оценивает ее взглядом.
– Я не удивлюсь, если скоро вы войдете в моду. К тому идет.

– В моду?

– Да. Я имею в виду ваш стиль. Пикантный. С уверенностью, конечно, сказать нельзя, но пышнотелые красавицы уже немного приелись. Я лично предпочитаю тип Венеры Милосской, в нем есть что-то здоровое, но в наш испорченный век вполне можно ожидать, что модными станут личики, как у церковных служек, как у этаких костлявых обезьянок.

– Вы хотите сказать, что я похожа на обезьяну?

Он вдруг улыбается во весь рот, показывая крупные белые зубы.

– А что, и на это могут найтись любители. Кому что нужно. Я знал одну девушку, так она вышла замуж за пять тысяч годового дохода, потому что у нее была деревянная нога.

И, снова обретя серьезность, он задумчиво устремляет очки куда-то в сторону.
– Я бы и сам не прочь быть женщиной, это таит в себе кое-какие возможности.
– Мэнклоу часто возвращается к вопросу о возможностях.
– Их сколько угодно, Тибби. Это все враки, что мир жесток - он мягкий, податливый. Все дело в том, чтобы вовремя заметить трещинку и успеть забить в нее клин.

Сам Мэнклоу потерпел неудачу на многих поприщах: как учитель в школе, откуда его уволили после какого-то скандальчика с отчетами, как сотрудник издательства, где он тоже пустился в спекуляции. А недавно его выгнали из местной газеты за то, что он предложил не называть некоторые имена в своей корреспонденции о судебном деле. Ходили слухи, что скрыть имена он предлагал за плату и что он вообще не чурается шантажа. Но он решительно это отрицает. Его мечта - самому издавать газету, любую.
– Возможности тут необъятные. Сейчас всех ребят обучают читать. Все помешались на образовании. Что ни месяц, появляется какая-нибудь новая газета. И "Ответы" выходят, и вечерних листков без счета. Прямо болезнь, и с каждым днем все хуже. А чего же и ждать, когда развелось столько школ? Помяните мое слово, через десять лет мы станем республикой.
– Он возмущен, что никак не может найти богача, который согласился бы финансировать его газету.
– А уж газета будет - пальчики оближешь, и живая, и зубастая. Я кому только ни писал, никто мне не верит. Я и этому жмоту Сторджу написал, в "Вереск", а он со мной на улице не здоровается. Совсем протух со своими деньгами. Впрочем, оно и понятно. В такой гнилой век кто не протухнет.

17

Сторджа он показал Табите, когда тот выходил из гостиницы "Вереск" на набережной.

Хитленд - один из тех приморских городков с плохим пляжем, каменистым дном, коротким променадом и без театра, куда охотно ездят люди, избегающие толпы. В его немногочисленных пансионах и скверных гостиницах из года в год селятся судьи, генералы, процветающие врачи, даже актеры из вест-эндских театров; и в первую очередь - любители искусства. Несколько лет подряд в Хитленде устраивали курсы живописи, там даже училась одна принцесса и два бригадира. А на летний сезон туда выезжает из Лондона художественный магазин, где можно увидеть все новинки.

В таких местечках знатные завсегдатаи чувствуют себя хозяевами, и, когда Стордж совершает утреннюю прогулку по набережной, кажется, что он занимает весь тротуар. Это мужчина лет пятидесяти, среднего роста, с большими светлыми глазами. Он и весь в светлых тонах - светлые с проседью волосы, большое белое лицо все в морщинах, крупный белый нос. На нем бледно-серый свободного покроя костюм из какой-то шелковистой материи и белый галстук с большой жемчужной булавкой. На голове - панама из мягчайшей соломки. Он не спеша вышагивает рядом со своей яркой, видной супругой, которая держит зонтик наперевес, как офицер на параде - саблю, и всегда его окружает кучка знакомых - его, как выражается Мэнклоу, клопы, блохи, мотыльки и тараканы.

Среди них - Джобсон, который всегда идет с ним рядом с другого бока и слушает и смотрит на него восхищенно, как деревенский простак на фокусника. Среди них и высокая желтолицая женщина в развевающихся одеждах - та обычно появляется, когда миссис Стордж отсутствует. И неизменно два-три царедворца из молодежи: писатели, художник, выставивший в магазине несколько импрессионистских пейзажей, которые Мэнклоу называет копиями с французских прописей. Табита училась писать акварелью в школе, по образцам Бэркета Фостера, и вполне согласна с Мэнклоу, что эти картины - "мазня, любой младенец коровьим хвостом лучше напишет".

– Рисовать он вообще не умеет.

– А между прочим, что-то тут есть. Я не удивлюсь, если эта манера привьется.

– Никогда такая чушь не привьется.

– Не скажите. Старое-то порядком приелось.
– И он продолжает задумчиво: - Попробовать, может, и стоит. Вы правы, умения тут не требуется.

Но Табиту возмущают и картины, и те, кто ими любуется. От Гарри и из "Панча" она знает, что такое эстеты: кривляки, безнравственные люди, враги всего истинно британского.

Одна из замашек Сторджа особенно ей претит. Время от времени он останавливается и, сложив колечком большой и указательный палец, подносит их к глазам и озирает пляж и море. Кто-нибудь из сопровождающих тотчас следует его примеру, раздаются довольные возгласы и неожиданные вопросы: "А не лучше было бы убрать эту лодку и обойтись без той толстухи с девочкой?"

– Все напоказ, - говорит Табита, и Мэнклоу, разглядывая богача и его свиту своими холодными глазами, поясняет: - Эстетская поза. Они тут все насквозь эстеты. Особенно этот старикашка с его деньгами и фиглярством. Вы не видели его журнал "Символист?" Он в прошлом году издавал, вышло всего три номера. Но идея была правильная - немножко грязи в шикарной обложке.

– Грязи?

– А что я вам и говорю, Тибби. Десять лет назад у нас слово "черт" было под запретом, печатали звездочки. А теперь издают Золя. Такие возможности открываются, какие были только перед Французской революцией.
– Он задумался, устремив взгляд в пространство.
– И тогда начиналось так же, с непристойных книг. Руссо, Вольтер и прочие. И кончиться может так же. Забавно будет, если старому жмоту Сторджу перережут горло после того, что он печатал о культуре и о деспотизме цензоров.

– Почему его журнал не имел успеха?

– Боже милостивый! Откуда этой размазне было знать, как надо вести журнал, что он вообще умеет? Вот если б у него хватило ума посоветоваться...

У Мэнклоу готовы планы для всевозможных изданий, в том числе и для эстетского ежеквартального обозрения. Он даже пытался соблазнить Сторджа рисунками некоего Доби, молодого лондонского художника, который еще не печатался. Мэнклоу выпросил у него рисунки, пообещав, что опубликует их, а пока снимаете них грубые копии и предлагает по дешевке в пивных.