Раненая ласточка

Он посмотрел на Сайбуна, словно хотел найти на его лице ответ на какой-то вопрос.

— Ну почитал, и хватит. Уже второй час ночи, тебе завтра рано вставать.

— Мне эту книгу вернуть надо, — объяснил Сайбун. — Ольга Васильевна дала на три дня, а я неделю держу.

— А что за книга? — заинтересовался отец.

— «Борцы за власть Советов в Дагестане». Тут и про наших даргинцев есть. Ты читал, папа?

— Нет, — тихо ответил отец. — Признаюсь тебе, я вообще мало читал. А надо бы много! Нельзя без этого!

— Ты Кара Караева знаешь? — спросил Сай­бун.

— Конечно! — сказал отец. — Я его часто ви­жу. Настоящий джигит, орел! Хоть и не молод, а держится по-молодому. Его весь Дагестан знает!

— А вот он! — воскликнул Сайбун, показывая отцу страницу книги с портретом Кара Караева. — Ох и боялись его враги! Послушай, папа, я тебе один случай расскажу. Про него в книге написано. Однажды на партизан шел целый отряд деникин­цев. Партизан мало, а деникинцев много. Что де­лать? Спрятались партизаны за скалой, ждут, что­бы белые ближе подошли и их можно было встре­тить выстрелами в упор. А когда подошли деникинцы, некоторые партизаны пали духом: слишком уж много врагов, вдруг их не осилишь? Но Кара Караев не струсил. Когда деникинцы были в двадцати шагах, он вскочил на гребень скалы и крикнул друзьям: «За мной! Вперед! На врага!» — и в развевающейся бурке, с саблей в руке устремился на белых. Сразу сто человек скосил!

— Ну? — Еле заметная улыбка тронула губы отца.

— Ладно, не сто, так десять, — поправился Сай­бун. — Много, в общем... Но главное ведь не в том, сколько он убил, а что враги от него побежали! Правда, папа?

Отец кивнул. Устроившись за столом, он с ка­ким-то новым и неожиданным интересом смотрел на сына. Вырос Сайбун! Видишь, что его волнует: подвиги Кара Караева, Гамйда Долгата, знамени­того Махача Дахадаева! А понимает ли он, в чем была сила этих чудесных людей? Наверное, пони­мает.

Шарип признался себе не без горечи, что, по­жалуй, впервые вот так, по-товарищески, разгова­ривает с сыном. И ему интересен этот разговор. По­чему он уделял так мало внимания Сайбуну? Ха­дижа-Ханум говорит, что он придирается к сыну. Не придирается. Беда в другом. Он замечает его от случая к случаю. Вот что худо!

— Папа, — начал вдруг Сайбун, — ты ведь тоже воевал?

Сайбун знал, что отец четыре года был на фрон­те. И дрался с фашистами, наверное, храбро. Если б это было не так, не дали бы ему орден и четыре ме­дали — такие награды даром не даются.

Но как-то так случилось, что до сих пор Сайбун не спрашивал отца о войне, о тех годах, когда он был солдатом и сражался с фашистами. Откровен­но говоря, Сайбун не мог представить себе отца воином. Уж больно мирный, домашний вид у папы. Неужели он ходил в атаку? Неужели стрелял?

Шарип помедлил, прежде чем ответить на во­прос сына.

— Воевал...

— Страшно было на фронте? — допытывался Сайбун.

— Бывало страшновато. — Шарип вниматель­но, пытливо взглянул на сына. — Только ведь муж­чина на то и мужчина, чтобы уметь преодолеть страх. И еще: если чувствуешь себя правым, страх отступает...

Сайбун отложил книгу. Не отрывая взгляда, он смотрел на отца.

— Расскажи, папа, когда тебе было страшно и как ты преодолел страх.

Не мастер был Шарип рассказывать о себе. Вот о боевых друзьях — другое дело. А о себе — вроде бы хвалишься.

Но в глазах сына было столько неподдельного любопытства и внимания; эти глаза жаждали прав­ды. И Шарип не мог отказать в ней Сайбуну.

— Давно это было, — начал он, чувствуя непо­нятное волнение, — очень давно. Тебя еще на свете не было. И я был чуть старше тебя...

— А сколько лет было тебе? — прервал отца Сайбун.

— Восемнадцать. Ну слушай. Дрались мы под Киевом...

— Это главный город Украины, — снова вста­вил Сайбун.

— Верно... Так вот, в одном из боев не повезло нам, взяли нас фашисты в клещи, окружили. Тогда такое окружение «котлом» называли. Мы пыта­лись выбраться, но неудачно: кругом минометы, пулеметы, патронов фашисты не жалели, почти вся наша рота в этом «котле» полегла. Осталось пять человек. И среди них — я. — Отец покачал го­ловой. — Пять человек, и на каждом по пять ран. У кого плечо перебито, у кого рука висит плетью, у кого нога не действует. Такими полуживыми и попали мы в плен к немцам... Допрашивали нас каждого отдельно. Издевались, били смертным бо­ем. Был с нами один веселый, неунывающий чело­век. Толстый, как бочка. Мы над ним все шутили, и он над этими шутками первый смеялся. И вот уве­ли его однажды на допрос, а обратно не привели. Поняли мы: убили друга. После этого фашисты ко мне стали приставать. Показалось им, должно быть, что я слаб и все им выложу, — я и правда был слабым, много крови потерял... Тянут на допрос и тянут. Спрашивают: «Говори, из какой части? Го­вори, сколько людей у вас было? Говори, кто коман­дир?» Я молчу. Они опять: «Говори, а то всех чет­верых вслед за толстяком отправим!..»

Шарип вздохнул, провел ладонью по волосам, и тогда Сайбуну заметнее стали искорки седины в от­цовской шевелюре.

— Ты ведь ничего им не сказал? — спросил Сайбун, хотя заранее знал ответ отца.

— Ничего! — Шарип встал из-за стола, прошел­ся по комнате. — Немцы, быть может, и сами знали, из какой я части и кто был у нас командиром. Но им было важно вырвать из меня хоть что-то, чтобы потом вырвать все. Я это понял. И решил: рта не раскрою! Честно скажу, я считал свой плен позо­ром и не мог, не хотел усугублять позора даже ма­лым признанием. Ну, вывели нас всех четверых. Поставили к стенке сарая. Раздался выстрел — упал первый товарищ. Потом еще один выстрел — упал второй. За ним — третий. Тут подходит ко мне немец и говорит по-русски: «Ты ведь горец? Зачем русским служишь? Служи нам. Мы тебя наградим. А когда придем в Дагестан, большим начальником станешь». Не выдержал я, повернулся к врагу и крикнул: «Я не русским служу, а Родине! И мне моя Родина дала то, чего ты, свинья и гад, никогда дать не сможешь! Свободу дала, волю, честь, сча­стливую жизнь без приставов, князей и мулл! А ты холуй, холуем и останешься! И вот тебе моя награ­да!» Тут я плюнул ему в лицо...

— А дальше? — не выдержал Сайбун.

— Что дальше — ясно, выстрелил в меня немец. Дважды выстрелил... — Шарип, словно нечаянно, дрогнул правым плечом, потрогал рассеченное шра­мом ухо. Даже сейчас, через двадцать с лишним лет спустя, ожоги фашистских пуль саднили ко­жу. — Я упал... Фашист почему-то не стал добивать меня. А может, решил, что я убит. Очнулся я но­чью. Пополз куда глаза глядят. Полз, истекая кро­вью, несколько километров, пока не добрался до жилья. Повезло мне: нашли меня наши, советские, мужественные люди, отходили, поставили на ноги. Старушка одна, украинка, звали ее... — Шарип за­думался, — Фрося... Бабушка Фрося, так я ее звал... Вот и все.

— Что — все? — не понял Сайбун.

— Вся история.

— Так когда же тебе было страшно? — не уни­мался Сайбун.

— Когда я в плену оказался. Я тогда подумал: «Эх, Шарип, Шарип, слабый ты человек, если не мог умереть в бою!» Да, сынок, умереть в бою — большая честь, джигиты умирают, идя на врага, с верой в победу!.. Но потом я поборол страх и снова стал сильным. Стоя рядом с товарищами у стены сарая под дулами автоматов, я не боялся смерти. Я сказал этому фашистскому псу всю правду. И она была сильнее пули, сильнее смерти! Вот так: если правда на твоей стороне, если ты пошел в битву за счастье и честь всего народа, иди вперед, на горе, на смерть — ничего не бойся! — Шарип взял книгу из рук сына, положил ее на стол. — Спать пора...

«А все-таки отец у меня смелый! — радост­но подумал Сайбун . — И как хорошо он рассказы­вает!»

Вспомнился Сайбуну Даштемир, и Сайбун не­вольно сравнил его с отцом. Правда, Даштемир на фронте не был, не воевал, но, если бы понадобилось, он бы тоже не струсил перед фашистами. Уж это точно!

Сайбун заснул сразу, будто нырнул в море.

ТЕЛЕФОННАЯ ТРУБКА

Кончился последний урок. Сайбун собрал учеб­ники и тетради, запихнул их в портфель. Домой ему было по дороге с Ниной. И случалось, раньше они шли из школы вместе. Но с некоторых пор Сай­буну не хотелось ходить с Ниной. А она, будто не понимая, всякий раз оглядывалась на Сайбуна, приглашая его с собой.