Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Там, у этих развалин, и умер Авель, когда пришел его час. Умер без страха и боли, понимая, что умирает. Он играл перед самой смертью и не успел спрятать трубу в рюкзак.

По барханам гоняли мальчишки на мотоциклах. Они нашли Авеля и сообщили в полицию.

Похороны прошли тихо. Дочь никак не могла набрать необходимое для кадиша число провожатых. Раввин помог ей, собрав у могилы чужих людей. Десять человек спокойно выслушали молитву и разошлись, положив на могилу по камешку. Дочь и взрослая внучка Авеля попробовали выжать из себя слезу, но из этого ничего не вышло. Впрочем, Авель и при жизни не нуждался в слезах и сочувствии близких. Он ничего не оставил после себя, кроме помятой трубы. Но дочь решила, что следует похоронить инструмент вместе с отцом. Так и сделали.

Больше я ничего не знаю об этом человеке, сумевшем прожить свои дни на необитаемом острове, рядом с людьми и вдали от них. Думаю, что все в жизни Авеля могло сложиться иначе, но в молодости его будто приговорили к одиночеству, и не хватило в сердце Авеля мужества простить людей и поверить в возможность добра рядом с ними.

2001 г.

Два полюса на одной оси

Яков Блох привез в Израиль саженцы березы, спрятав их в футляр с контрабасом. Знающие люди предупредили Якова, что зеленые растения запрещены к ввозу в еврейское государство. Он попытался достать эти саженцы в одном из многочисленных питомников. Тщетно. Мало того, Блоха предупредили, что березы в Израиле не приживутся, так как корни этого дерева любят прохладную, влажную почву, а таковой в Израиле не имеется.

Блох сказал, что он живет на севере, в местности возвышенной, недалеко от славного города Цфата, и там почвы достаточно прохладны, а зимой часто выпадает снег.

Знатоки ботаники только пожали плечами, ничего не ответив упрямому «русскому», которому, судя по всему, скучно стало без привычных зеленых насаждений.

Яков Блох и его жена занимали небольшой домик в уютном амидаровском поселке, на окраине небольшого леса из итальянских сосен. Своим жилищем они были довольны, особенно соткой земли – настоящим богатством в стесненных условиях Израиля.

На земле этой Анна Блох посадила розовые кусты, как раз за широким окном холла. Розарий этот, не без оснований, стал ее гордостью, но сам Яков к цветнику у дома отнесся равнодушно.

Однажды, рано утром, он сидел в кресле у окна и тупо смотрел перед собой.

– Господи! – сказала Анна Блох. – Что тебе еще нужно? Почему ты всем недоволен? Живем в собственном доме. Природа вокруг царская. Воздух чистый. Дети, слава Богу, устроены. Нас не забывают. Нет, Яша, никак я тебя не пойму.

Тогда Яков Блох жене не ответил. Он не считал нужным говорить с Анной на серьезные темы, но не потому, что считал жену глупой или враждебно настроенной, а потому, что не привык делиться с близкими своей тоской и болью.

А Яков Блох безумно тосковал по России. Говорил он о своей тоске, и говорил свободно только с соседом Феликсом Гартманом. Гартман, напротив, был необыкновенно доволен своей репатриацией, и город своего прежнего местожительства – Киев – вспоминал только со злостью и раздражением.

Стариков тянуло друг к другу, но все их встречи заканчивались неизбежной ссорой.

– Ты думаешь, я часто в театр ходил? – спрашивал соседа Яков. – Раз в два года, не чаще. Но он рядом был, на соседней улице, театр-то. А музеев сколько! А теперь будто на выселках живем, будто сослали под старость на сто первый километр!

– Да ты что говоришь, блоха поганая! – заводился с пол-оборота Феликс Гартман. – Это для тебя Святая земля – сто первый километр. Ты думай, что говоришь! И кто тебя сюда звал? Сидел бы в своем Питере, жрал дерьмо лопатой и не вякал.

– В Питере нет дерьма, – тяжко вздыхал Яков Блох, – а есть памятники искусства… Что бы ты понимал… А жили мы в центре, но двор был большой, с садом. Посмотришь из окна, а за ним клены могучие и березы. Одна старая, две молодые.

– Берез ему не хватает! – орал Феликс Гартман. – Скажи спасибо, что антисемиты тебя на этой березе не повесили.

– Грубый ты человек, Феликс, – говорил старик Блох. – Никак не подумаешь, что с высшим образованием.

Самому Якову не удалось закончить институт. В армию его забрали в январе 1945 года. Прошел Блох ускоренные фельдшерские курсы и весь остаток войны таскал носилки с ранеными в одном из прифронтовых госпиталей.

Увидел он тогда столько смертей, что долго не мог прийти в себя. Снились ему муки человеческие чуть ли не каждую ночь. Ни разу Яков не выстрелил из огнестрельного оружия, а травмирован был той войной так, будто не раз побывал в рукопашной схватке.

Эта травма, судя по всему, и не дала ему душевной силы продолжить образование. Сразу после войны и демобилизации направили Якова в здравпункт металлического завода на Пороховых. Там он и проработал медицинским братом до самого переезда в Израиль.

Феликс Гартман полагал, что его друг крайне удручен своей незавидной судьбой в России. И однажды утешил Якова странным образом:

– Знаешь, – сказал он. – Ты – еврей, а это само по себе уже высшее образование.

– А ты расист, – ответил ему бывший фельдшер. И пошло, поехало, да так, что ругань стариков слышали от самой проходной в поселок, а проходная эта была в полукилометре от места жительства Гартмана и Блоха.

Феликс был моложе своего соседа ровно на год, а потому в войне участия не принимал, хотя и хлебнул лиха на Чукотке в морской пограничной охране. А после службы в армии благополучно, но без блеска, закончил текстильный институт, а потом и проработал на ткацких фабриках Харькова и Киева до самой пенсии. Высоких должностей никогда не занимал, но и ниже начальника смены не опускался.

Соседу Яков первым делом и рассказал о своем решении привезти из России саженцы берез. Феликс сразу поднял его на смех. Он сказал много обидных слов. Он почему-то стал говорить эти слова о березе, как дереве пустом, легкомысленном, ни на что не пригодным, кроме спичек и катушек для ниток. Он еще философствовать начал и придумал с ходу теорию, благодаря которой Россия никак не может выбраться из бедности, потому что века была лапотной, а лапотной оказалась по вине берез, чья кора-лыко годилась на эти самые лапти. Феликса и дальше понесло совершенно нелепым образом. Он стал орать, что и ленью своей Россия обязана березе. Плели, мол, крестьяне туески-лукошки, шли за грибам, за ягодами и не хотели заниматься прогрессом своей жизни.

– Дурак ты! – выслушав соседа, сказал Яков Блох. – Да за один веник в парной березе памятник поставить нужно! А сок ты березовый по весне пил?

– Я кофе пью по весне, с молоком! – орал Феликс Гартман. – И чай с кексом. А ты, Яшка, русский националист и квасной патриот! Таких, как ты, гнать нужно из еврейского государства поганой метлой, чтобы не жирели здесь на чужих харчах!

– Ты не дурак, – сказал ему на это Яков Блох. – Ты полный идиот.

– А ты… ты… веник березовый! – уже отступив, не без труда повернув шею на крыльце своего дома, бросил ему сосед.

Яков правильно решил, что саженцы березы следует сажать в землю Израиля под зиму. За год ему удалось накопить часть долларов на билет до Петербурга, остальные подбросил сын, и вот в начале ноября 1999 года Блох оказался в Северной столице России.

Жена Анна, понятное дело, не могла одобрить эту поездку, но и здесь Яков не стал посвящать ее в цель путешествия, а сослался на необходимость посещения могил родных людей. Тут спорить было затруднительно. Анне тоже хотелось слетать в родной город, но денег на второй билет не было. Вот она и махнула рукой на своего непоседливого мужа.