Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

– Let is my people go, – пел бас, надежно пойманный радиоприемником рыжего Юры.

Он больше не трогал ручку настройки. Он слушал. Помню, что впервые, наверно, в моей короткой жизни не стало силы в ногах. Я должен был сесть. И сел на топчан, машинально отвернув простыню.

В той моей жизни было много музыки, музыки замечательной, великой. Неподалеку от нашего дома находилась филармония. Стоячие места за боковыми креслами у колонн стоили всего десять копеек. Часто ходил на концерты и слушал стоя музыку Бетховена, Грига, Баха, Моцарта…

А тут не было сил оставаться на ногах. Голос оглушил, подмял, лег какой-то радостной тяжестью на плечи, проник в легкие, в гортань, в мозг, заполнил меня всего, подчинил своей, зовущей куда-то, воле.

Рыжий Юра, сгорбившись, одно плечо выше другого, сидел на стуле с высокой спинкой. Он не шевелился.

Мы слушали голос… Он ушел как-то сразу, будто сорвался в пропасть с самой низкой, невозможной по глубине, ноты.

– Что это было? – спросил я, переведя дыхание.

Рыжий молчал.

– Что это было? – крикнул я.

– Армстронг, – Юра повернулся вместе со стулом, и по лицу рыжего я понял, что ему понравился мой крик. – Пел Армстронг – негр из США, американец. Любишь джаз?

– Еще бы? Очень люблю… А кто такой Мозес? – быстро спросил я, вспоминая слова песни и затем, чтобы сменить скользкую тему, так как прежде и слово «джаз» слышал не часто.

– Моисей, – вздохнув, ответил Юра. – Слышал о Моисее?

В тот год я думал, что обязан знать все на свете. Мало того, был уверен, что все знаю.

– А как же, – сказал я. – Он еще Иисуса Христа крестил.

– Убью, – сказал рыжий Юра. – Засушу и положу на вату кверху лапками вместе с мухами. Уйди от меня, сгинь! – Он снова повернулся к своему волшебному аппарату. Вновь темная полоска поползла по светлому полю, и волшебная разноголосица заполнила комнатенку с низкими потолками.

Поднялся. Теперь я мог стоять. И был способен доказать, что я не такой уж безнадежный идиот.

– Могу перевести, – сказал я ломающимся голосом. – Он пел: «Давай, мой народ, пойдем!» Это слова Мозеса?

– Моисея, – буркнул Юра. – Он говорит – Моисей: «Отпусти народ мой».

– Кого отпустить, негров? – спросил я. – И куда?

– Господи! – выдохнул Юра, поднялся и уставился на меня. – Ты дикий, совсем дикий, ты – чудовище. Слушай…

Он говорил долго. Хорошо помню ту лекцию рыжего Юры. Я слушал его, потрясенный открытием мира, прежде мне неведомого. Открытием своего народа и самого себя. То, о чем рассказывал хозяин каморки в большом, доходном доме на Литейном проспекте, стало продолжением голоса чернокожего певца.

Бас Армстронга, казалось, зазвучал вновь и сделал слова рыжего Юры особо убедительными. Это теперь я понимаю, что пел Армстронг о своем, униженном и бесправном народе, некогда перемещенном насильно из одной точки географического пространства в другую.

Но тогда я думал, что поет этот мощный бас обо мне, и слова псалма Армстронга написаны о моем народе, и призыв двинуться в путь обращен прямо ко мне.

Минут через пять рыжий Юра устал просвещать дикаря и вернулся к приемнику и снова забыл обо мне, увлеченный охотой за неведомыми звуками.

Я остался. Я ждал долго, пока он выключит приемник, поднимется, дернет острыми локтями за спину, с кряхтеньем расправляя лопатки, потом подойдет к окну и сдернет плед.

Дневной свет зальет его каморку, и тогда я будто впервые увижу почерневшую от давней гари из труб вату, а на ней высохших мух. Мух, которые, по уверению рыжего Юры, летом оживут и улетят на свободу через не существующую в окне форточку.

2003 г.

Мститель

Японцы стояли вокруг пруда и с тихой, застывшей улыбкой ждали, когда появится золотая рыбка. Пруд хозяева санатория устроили в японском стиле, с легким водопадом, замшелыми камнями, рифами и круглыми островками белых лилий.

«Какой симпатичный народ, – подумал Шимон Кац. – И язык у них приятный, не то что у этих».

Под «этими» Кац подразумевал немцев. Особенно старика Эрика – убийцу его матери. Шимон ждал этой встречи много лет. Он почему-то был уверен, что рано или поздно встретит Эрика и отомстит ему за все. И вот встретил хромого, на костылях, старика, белого, как лунь, с родимым пятном над левой бровью…

Одному японцу повезло. Он первым увидел золотую рыбку и закричал, взмахнув руками, сообщая своим товарищам эту радостную весть.

Теперь можно было двинуться дальше, и японцы направились по аллее чудного осеннего парка в сторону основных корпусов санатория.

Шимон Кац остался один, на скамейке, у журчащего водопада. Шум воды успокаивал его нервы, как и легкий аромат тины. Шимон с детства испытывал странное пристрастие к болотам, к их запаху, неподвижности и тишине. Он не боялся трясины и всегда с недоверием относился к частым кадрам в кинофильмах, когда болото затягивало героев экрана в свою беспощадную бездонность.

Видимо, странная эта любовь началась у Каца в тот день, когда Слепая топь спасла его от смерти. Топь эта внезапно начиналась сразу за поселком, за песчаным карьером, где…

Нет, он поклялся, что на отдыхе забудет о том, что мучило Шимона вот уже долгие годы. Мучило безумием бесконечного повтора одного и того же события: убийства мамы и его поведением во время этого убийства.

Эрик был совсем мальчишкой, лет 18 – не больше. Лицо у Эрика было круглое и доброе. Казалось, он убивает людей из одного любопытства. Вот шел человек или бежал, а вот он лежит, скребет дорожную пыль пальцами, дергает в судорогах ногами или совсем не шевелится. Эрик всегда долго и внимательно следил за агонией человека. Иногда следил с улыбкой. Вот точно так же он вел себя, как те японцы у пруда с золотой рыбкой.

Кац поднялся. Колено привычно ныло, но он, превозмогая боль, быстро зашагал к реке. Он не шел, а именно шагал, стараясь размахивать руками в ритм движению, и ритмом этим обмануть, заглушить память.

Он специально шагал по асфальту к прибрежной аллее, усыпанной гравием, где на каждый шаг земля отзывалась сыпучим шумом, и шум этот, опять же по опыту, мог заставить Каца не думать о том, о чем он не хотел думать. Вот уже почти шестьдесят лет не хотел думать, и думал постоянно.