Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

В Питере Яков устроился на квартире своего давнего приятеля и первым делом отправился в магазин музыкальных инструментов и там купил самый дешевый контрабас в футляре. Последние деньги отдал за эту блажь Яков и понял, что на обретение саженцев березы у него остается два дня, не больше.

У приятеля Блох взял саперную лопатку, отправился на Финляндский вокзал, слез под проливным холодным дождем на станции Александровка и там, в лесу, неподалеку от станции, выкопал из раскисшей по осени тяжелой земли два саженца своего любимого дерева.

Комли Яков упрятал в пластиковые пакеты и в таком виде утроил саженцы по обе стороны контрабаса. Надо сказать, что дед Якова, еще до войны, играл на этом инструменте, и внуку очень нравился солидный бас контрабаса. Украдкой он сам пробовал дергать струны, но дед гнал его прочь и кричал, что тому, кому медведь наступил на ухо, нужно забыть о музыке. Злой был дедушка у Якова.

Потом, во время блокады, старик спалил в печке свой контрабас, но это деду не помогло, и он умер от голода и холода ранней весной 42-го года.

Яков Блох, как ни странно, без всяких проблем прошел таможенный контроль. Маленький старичок с седыми космами вокруг розовой лысины, с огромным футляром вызывал улыбки, а не подозрение.

– Человека там не прячете? – спросил только таможенник в России. – Писатель Чехов прятал.

– Нет, – сказал Яков. – Там контрабас и саженцы берез, две штуки.

– Это еще зачем? – удивился таможенник.

– Для красоты, – улыбнулся Блох.

– В Израиле твоем скажешь, что саженцы вареные – иначе не пропустят, – посоветовал лейтенант.

– Спасибо, – поблагодарил Яков Блох.

Но в Израиле ему не пришлось врать. Его пропустили без всяких проблем, и спустя четыре часа Яков благополучно обнял свою жену Анну, раскрыл футляр, убедился, что саженцы в полном порядке, и приступил к посадке, отказавшись от отдыха и ужина. (Ямы он выкопал еще до отлета в Петербург.)

Однако не две ямы выкопал Яков, а три. Третью, продолговатую, он расположил между двумя, обычными: пятьдесят сантиметров в ширину и восемьдесят в глубину.

У Блоха был «русский» знакомый на местном хладокомбинате. Он и подвез к Якову по звонку заранее приобретенный стариком брус льда. Эту розово-зеленоватую, скользкую тушу Блох и зарыл между двумя саженцами берез.

Мало того, воду для полива он держал в холодильнике. Яков не обращал внимания на достаточно прохладную, дождливую погоду той зимы и каждое утро обильно поливал свой сад этой специальной водой.

Он молча пропалывал саженцы, молча поливал их, молча подсыпал в землю рекомендованную подкормку, не обращая внимания на постоянные издевательства своего соседа Феликса Гартмана.

– Что, Мичурин? – шутил тот, поглядывая на Якова Блоха через живую, колючую изгородь. – Зря стараешься. На Святой земле сорняки не растут.

Яков молчал.

– Я бы таких, как ты, в Сибирь высылал, в тайгу, лесниками, – продолжал Феликс. – Нечего тут сидеть на шее государства.

Яков молчал.

– К чему душу-то травить, – говорил примирительно Феликс. – Зачем, Янкель, все это? Старое там осталось, а мы здесь в новом. Скорей забудем – здоровее будем.

Яков молчал.

Он жил ожиданием. Он был уверен, что его березы оживут, и скоро он притронется к мягким, ласковым, молодым листьям.

– Здесь зелень недоверчивая какая-то, – говорил Блох жене. – Жесткая, скупая, будто сама себе не верит, что появилась на свет, а у березы особый лист – веселый, легкомысленный, что ли? А семена по весне летят, как пух небесный.

– Господи, Яша, – вздыхала жена. – Совсем ты умом тронулся с твоим садом. Вон вчера чуть куст розовый не сломал. Разве так можно?

– Нельзя, – покорно соглашался Яков Блох. – Нельзя ломать розовые кусты. Это ты права. Следующий раз буду осторожней.

Однажды, ранним утром, как раз после того, как на холмах вокруг поселка стаял под жарким солнцем случайный снег, Яков увидел на одном из саженцев первые живые побеги. Он разбудил жену. Заставил ее, ворчащую, выйти в утреннюю прохладу, потребовал любоваться побегами и даже притронуться к чуду почки, будто покрытому тем пухом, о котором он говорил прежде.

Второй саженец березы так и не ожил, но первый «расцвел» победно и буйно. Яков Блох был счастлив. Он посадил свои березы таким образом, чтобы, сидя спиной к телевизору, видеть их из холла. Он мечтал о той минуте, когда опустится в кресло, спиной к телевизору, и увидит за окном березку в россыпи почек, а потом и в зеленом уборе. А теперь его мечта сбылась, и Яков был счастлив так, как был счастлив только в дни рождения своих детей.

В тот день он и контрабас вытащил из футляра и поставил его у стены.

– А это еще зачем? – спросила Анна, довольная, что ее муж одержал свою маленькую победу.

– Пусть тоже смотрит, – сказал Яков и даже притронулся к струнам инструмента.

Однажды не спалось Якову Блоху. Вышел он в холл и стал дожидаться рассвета. Впрочем, березку свою он и так видел в свете уличного фонаря.

Яков Блох сидел в полной темноте и смотрел на свою березу в этом призрачном свете.

Потом он увидел соседа – Феликса Гартмана. Феликс подбирался к его саду с каким-то предметом в руке. Яков не сразу понял, что это пила. Потом он увидел, как Гартман, присев на корточки, примерился полотном к тонкому стволу березы…

У Блоха было время, чтобы вскочить, крикнуть, остановить своего соседа, но он не стал делать этого. Он сидел и смотрел, как Феликс неуклюже, неумело пилил ствол плохо разведенной пилой.

Только когда все было кончено, Яков вышел из дома. Гартман стоял у спиленного дерева и смотрел на молодую листву.

– Зачем? – тихо спросил Яков.

– А ты меня спросил, – с мукой произнес Феликс. – Ты меня спросил, где сажать? Я, может, каждый день из окна твою березу вижу. Ты меня спросил, как это мне ее видеть?

– Ну извини, – сказал Яков.

А Феликс выронил из руки свой плохо разведенный инструмент и заплакал. Он плакал также неуклюже и неумело, как пилил. Яков Блох обнял соседа. Они стояли в тот рассветный час, обнявшись, пока Феликс Гартман не успокоился.

– Прости меня, старого дурака, – сказал он, всхлипнув в последний раз. – Нашло вдруг что-то. В каждом из нас сидит убийца.

– Ну, это ты хватил, – сказал Яков. – Это у тебя мания величия… Чаю хочешь? Что-то продрог я до костей.