Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
Стихи, формулы, теоремы, самые гениальные открытия – ничто? Сухой хворост под ногами Джордано Бруно пылает сегодня точно так же, как четыре века назад. Тогда зачем весь этот роскошный ковер, сотканный из любви, таланта, знаний человека?
«История народа принадлежит Поэту, а не Царю», – отвечал монархисту Карамзину Александр Сергеевич Пушкин. Он и писал труды по истории, причем замечательные, слагал о ней стихи. Тем не менее с незапамятных времен учат биографию народа русского, да и любого другого, не по Пушкину, а по царям. Сначала в угоду одному царю, затем другому. В одном только было право «солнце русской поэзии»: можно учить историю народа по жизни и смерти поэтов. Трагическая история получается.
Трудно
После увещевания, чтобы он сказал правду, в шестой раз вывернули ему руки. Он многократно произнес: «Добрый Иисусе, не оставь мою душу! Я уже ее сказал». И, проделав вышеупомянутые шесть оборотов, приказали разложить его, привязать к кобыле и надеть ему гарроты на мускулы, голени и икры. Разложив, связав и придерживая его, много увещевали его сказать правду и предупредили, что пытка будет продолжаться. Жалобным голосом, многократно взывая к Богу, он сказал, что уже сказал правду.
Август 1941 года. Основоположник российского джаза, поэт, переводчик, историк Валентин Яковлевич Парнах и поэт Марина Ивановна Цветаева стоят на пороге столовой в Чистополе, просят любую работу, чтобы не умереть с голоду. Стоят на коленях перед толпой. Цветаевой отказано в должности посудомойки. Парнаху разрешают «стоять в дверях», пропуская в храм общепита только тех, кто имеет на это право. 31 августа Марина Цветаева застывает в петле, Валентин Парнах, продлив агонию, умирает своей смертью в 1951 году.
Николай Заболоцкий и не думал сводить счеты с жизнью. Он, вопреки всему, верил в эту жизнь:
Но и тогда, во тьме кромешной,С самим собой наедине,Я пел бы песню жизни грешнойИ призывал ее во сне.«Выпустите меня в свет!» – умолял вождя толпы и пастуха стада Михаил Афанасьевич Булгаков. Не выпустили, так и умер автор «Мастера и Маргариты» «во тьме кромешной». Нынче говорят, что и роман-то был задуман Булгаковым как просьба выпустить его на волю из «пыточной камеры». Воланд, мол, князь Тьмы, – чистый Сосо Джугашвили: творит зло, а получается благо. Не думаю, что это так. Просто время толп сбило знаки, вехи, указатели. В этой бессмыслице было мнимое обретение гармонии, без которой и жить-то было невозможно. Пусть в потусторонней жизни, во сне, но в гармонии.
Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.
Николай Алексеевич Заболоцкий писал жене 24 мая 1944 года:
Волны моего душевного отчаяния давно ушли, и я понял в жизни многое такое, о чем не думал прежде. Я стал спокойнее, нет во мне никакой злобы, и
я люблю эту жизнь со всеми ее радостями и великими страданиями, которые выпали на нашу долю.Любовь любовью, но Заболоцкий за годы каторги не написал ни одного стихотворения. Его душу лишили полета, лишили музыки, но не памяти. Тем он и жил долгие годы – памятью одной. А память неизбежно уводила поэта в печаль, впрочем, избыточно наполнено печалью и все искусство травмированной, мучимой неоднократно пыткой России.
Итак, я вступаю в новый период моей жизни, который не радует меня и не огорчает, так как чувства уже притупились и продолжение несчастья не кажется более ужасным, чем то, которое случилось пять лет назад.
Николай Заболоцкий, из письма жене от 9 ноября 1943 года.
Пять лет назад было так: «Оглушенный ударом сзади, я упал, стал подниматься, но последовал второй удар в лицо. Я потерял сознание. Очнулся я, захлебываясь от воды, которую кто-то лил на меня. Меня подняли на руки и, мне показалось, начали срывать с меня одежду. Я снова потерял сознание. Едва я пришел в себя, как какие-то неизвестные мне парни поволокли меня по каменным коридорам тюрьмы, избивая меня и издеваясь над моей беззащитностью.
Спрос на рынке труда решает все. Нужны поэты, художники, композиторы – они появляются. Власти толпы нужны садисты, лжецы, убийцы – и здесь очередь к окошку. Была бы плата за труд. Года через три те же «неизвестные парни» пойдут в услужение нацистам, расстреливая и пытая «врагов рейха». У толпы нет идей, нет принципов. Есть только половой инстинкт, голод и жажда.
В моей голове созревала странная уверенность в том, что мы находимся в руках фашистов, которые под носом у нашей власти нашли способ уничтожить советских людей, действуя в самом центре советской карательной системы… И действительно, чем иным могли мы объяснить все те ужасы, которые происходили с нами.
Пройдут годы, и для историков, публицистов такой вывод станет привычной банальностью:
Никто не мог предположить, что партия большевиков будет практически полностью истреблена в «государстве победившего социализма», что на трупах сотен тысяч коммунистов, на трупах десятков миллионов советских граждан поднимется мрачное и зловещее здание самого чудовищного фашизма, который только знала история.
В конце 1938 года Заболоцкий пишет жене:
Хотя с непривычки и трудно, но все же норму начал давать.
Поэт соблюдает дисциплину и спустя два года:
За мной нет ни одного замечания, ни одного отказа от работы, ни одного случая непослушания… моя душа так незаслуженно, так ужасно ужалена на веки веков. Неужели во всем этом есть какой-то смысл, который нам непонятен?
Смысл в пытке?! И снова это пресловутое «За что???». Это мы теперь, сегодня стали «грамотными» и знаем, что толпа управляет страхом. «Бей своих, чтобы чужие боялись». Бей всех, чтобы, скорчившись, пряталось народонаселение по щелям, а виляло хвостом лишь при виде барской руки без плетки. И не сметь быть героем, писать запретное. Простую формулу вывел Осип Мандельштам в «Четвертой прозе»: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда».