Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Кто разрешил Николаю Заболоцкому писать такое:

…Но перед сомкнутым народомИная движется река:Один сапог несет на блюде,Другой поет хвалу Иуде,А третий, грозен и румян,В кастрюлю бьет, как в барабан.И нету сил держаться боле,Толпа в плену, толпа в неволе,Толпа лунатиком идет,Ладони вытянув вперед.

«Толпа лунатиком идет». Да за это не шесть лет лагерей можно было получить, а десять лет без права переписки с миром живых.

Последствие пытки – часто смерть или безумие. Пытаемы были так или иначе, за редким исключением, все граждане Страны Советов: сами «враги народа» и члены их семей. Травмы психики не проходят бесследно. Возможно, и сегодня население распавшейся империи страдает по той же причине: не желая рожать детей, мучается от зависти и ненависти и не верит в будущее. Вновь страх завоевывает утраченные было позиции. Страху нужен враг – найти его нетрудно. Страх уничтожает с большим трудом завоеванные свободы – и это несложная задача. Существовать в страхе и сладко и весело, но жить в страхе – это жить на пороге безумия, а потом и за его порогом. Но толпе плевать на день завтрашний, живет она одним днем, а свобода одного дня – это свобода космонавта, выброшенного в космос без скафандра.

– Мы, батюшка, не можем себе волю дать. Взять хотя бы меня такого-то. Ты не смотри, что я такой смирный. Я хорош, добер, пока мне воли не дашь. А то я первым разбойником, первым грабителем, первым вором, первым пьяницей окажусь…

Иван Бунин. «Окаянные дни»

Тут и главный летописец русской истории – Александр Сергеевич Пушкин:

К чему стадам дары свободы!Наследство их из рода в родыЯрмо с гремушками да бич.

«Гремушки» – это зрелище, попса нынешняя. Гремящая попса.

Невоспитанный джентльмен из БилляГромко плакал, когда его били.Съев немного черешен,Он вполне был утешен,И тогда его снова побили. Эдвард Лир. «Книга бессмыслиц»

Битый джентльмен утешился черешнями, но это там, далеко, в городе Билле.

Однажды мы около трех суток почти не получали воды и, встречая новый 1939 год, должны были лизать черные закоптелые сосульки, наросшие на стенах вагона от наших же собственных испарений. Это новогоднее пиршество мне не удастся забыть до конца жизни.

Николай Заболоцкий. «История моего заключения»

Уже после каторги, в стихотворении «Дождь», Николай Заболоцкий писал о чистой влаге так, как только мог писать поэт, совсем недавно лизавший черные сосульки людских испарений:

Он падал издали, с наклономВ седые скопища дубрав,И вся земля могучим лономЕго пила, затрепетав.

Стихотворение это написано поэтом, выпущенным из камеры пыток, человеком в состоянии тишины и покоя… Возможного, конечно, покоя. Репрессивная система, несмотря на жесткий институт прописки, ею же изобретенной, стремилась постоянно передвигать, перемешивать людские пласты и потоки Ленинграда, сводила партийные счеты, затем началось чудовищное переселение народов. В движении, в дороге, вне стен своего дома человек покорен страху, слаб и беспомощен. Массы людей легко превращались в стада под бичом погонщика.

Все мы были овцами, которые дают себя резать, или почтительными помощниками палачей, потому что не хотели переходить в отряд овец. И те, и другие проявляли чудеса покорности, убивая в себе все человеческие инстинкты.

Надежда Мандельштам. «Воспоминания»

Пытка и безумие, безумие и пытка…

Допросы начинались ночью, когда весь многоэтажный застенок на Литейном проспекте озарялся сотнями огней, и сотни сержантов, лейтенантов и капитанов госбезопасности вместе со своими подручными приступали к очередной работе. Огромный каменный двор здания, куда выходили открытые окна кабинетов, наполнялся стоном и душераздирающими криками избиваемых людей. Вся камера вздрагивала, точно электрический ток внезапно пробегал по ней, и немой ужас снова появлялся в глазах заключенных. Часто, чтобы заглушить эти вопли, во дворе ставились тяжелые грузовики с работающими моторами. Но за треском моторов наше воображение рисовало уже совершенно неописуемое, и наше нервное напряжение доходило до крайней степени.

Николай Заболоцкий. «История моего заключения»

От рождения до институтских лет в Москве автор этой попытки литературного монтажа жил в Ленинграде, рядом с «серым», или «Большим», домом, в трех минутах ходьбы от него, на углу Кирочной и Литейного. Чтобы попасть к Неве, нужно было пройти мимо гэбэшного гнезда, страшного даже в вегетарианское сравнительно, конечно, время. Пройти мимо мрачного здания, украшенного, как упоминалось, по фасаду кладбищенскими плитами.

Все мы, мои друзья и я, как правило, никогда не приближались к месту, невольно внушавшему ужас, а переходили улицу и пробирались к набережной вдоль Артиллерийского училища им. Фрунзе. Даже нам, ничего тогда не знавшим о пытках, не хотелось приближаться к бетонному, бесцветному кубу, так непохожему на веселое барокко или классику домов рядом. Мы тоже были безумны, потому что страхи родителей попали в нашу кровь и мозг неведомыми, тайными путями. Не только страхи отца и матери, но и прадедов наших.

Поистине красной нитью проходит через всю историю России это прямо-таки необычайное пристрастие агентов правительства к телесным наказаниям. Одни мучили для утоления своей алчности, другие идейно, с сознанием пользы жестоких мер, третьи сладострастья ради, в безумном экстазе, пьянея от крови и стонов, или, наоборот, с верным расчетом опытных математиков «с тихостью», наслаждаясь медленным терзанием своих жертв.

Е. Молчанова. «Современное положение», 1910 г.

Некий Пантелей ударил пяткой Ивана.И началась драка.Елена била Татьяну забором.Татьяна била Романа матрацем.Роман бил Никиту чемоданом.Никита бил Селифана подносом.Селифан бил Семена руками.Семен плевал Наталье в уши.Наталья кусала Ивана за палец.Иван лягал Пантелея пяткой.Эх, думали мы, дерутся хорошие люди.

Даниил Хармс. В августе 1941-го был арестован за «пораженческие настроения». Прошел через камеру пыток. Умер голодной смертью в тюрьме. На первом допросе Хармс (Даниил Иванович Ювачев) показал:

Становясь на путь искреннего признания, показываю, что являлся идеологом антисоветской группы литераторов, в основном работающих в области детской литературы… Наша заумь, противопоставляемая материалистическим установкам советской художественной литературы, целиком базирующаяся на мистико-религиозной философии, является контрреволюционной в современных условиях.

Из протокола допроса А. Введенского от 13 декабря 1941 года:

Я входил совместно с писателями Хармсом, Бехтеревым, ранее Заболоцким и др. в антисоветскую литературную группу, которая сочиняла и распространяла объективно контрреволюционные стихи.

Из протокола допроса А. Введенского от 15 декабря 1941 года:

Одновременно происходило сращивание нашей антисоветской группы с аппаратом детского сектора на бытовой основе. Устраивались вечеринки, на которых помимо меня, Хармса и др. присутствовали Олейников, Дитрих, а также беспартийные специалисты детской печати Е. Шварц, Маршак и др. Устраивались также совместные попойки. В этих попойках в последнее время стал принимать участие новый секретарь детского сектора И. Л. Андроников, о котором в нашей группе говорилось, что он князь по происхождению.