Рассказы
Шрифт:
— Не порть мне ребенка, — сказала мать и вновь принялась рассказывать невестке о своих летних планах.
Через полчаса вернулся домой отец.
— Привет, Айлин, — сказал он сестре. — Как дела? — Он перегнулся через стул, на котором сидела миссис Брент, и поцеловал ее, скользнув рукой по ее груди. — Как живешь, дружок? — спросил он.
— Лучше всех, — ответила она, и ее неподвижное, тщательно подкрашенное лицо смягчилось.
— Ну уж не лучше меня, — подхватил он, задорно улыбаясь. — А ты как, не тужишь, старина? — окликнул он Родни.
— Отвратительно себя ведет, — пожаловалась миссис Брент.
— Это не дело, — сказал ее муж. — Дорогая, нам пора.
— Ты устал, милый? — спросила миссис Брент.
— Есть немного, — ответил ее муж.
— Тогда давай сегодня поведу я.
— Ну что ж, давай. — И он шлепком по заду вытолкнул ее из комнаты. — Выводи машину! — крикнул он ей вслед.
— Пойду приготовлю тебе ужин, а потом мы спокойно поболтаем, хорошо? — сказала тетя Айлин.
— А я пока придумаю историю, как ты хотела, — загадочно улыбаясь, произнес племянник.
Когда через четверть часа
— Родни, голубчик, что случилось? — охнула она.
— Это так страшно, что я даже не знаю, можно ли об этом говорить, — сказал Родни с округлившимися от ужаса глазами. — Я не смог рассказать маме. Я не могу рассказать никому.
— Даже мне?
— Я бы и рад, только боюсь, ты скажешь маме, обещай, что не скажешь.
— Ну конечно обещаю. — Тетя Айлин сгорала от нетерпения.
— Понимаешь, этот пожилой дядя, — Родни говорил взволнованным, запинающимся голосом, — мне он сначала так понравился, но потом… потом он стал показывать мне картинки, нехорошие, мерзкие картинки.
— Какой ужас! — протянула тетя Айлин. — Какая гадость. Какой гадкий, отвратительный человек. — И добавила: — Постой, мне показалось, ты сказал, что с ним была пожилая дама, она, что, ушла?
Последовала короткая пауза, после чего Родни с горечью произнес:
— Нет, тетя, она не ушла, она все смеялась и говорила, что у них дома еще много таких. Она звала меня пойти к ним посмотреть, но я убежал. Прошу тебя, обещай мне, что никому, никому не расскажешь. Это было так страшно, я не хочу больше об этом думать.
— Даже и не знаю как быть, — сказала тетя Айлин, но, перехватив тревожный взгляд Родни, добавила — Не волнуйся, мы с тобой договорились. Это будет наша тайна, и о ней никто никогда не узнает, я тебе обещаю. А ты все-таки большой молодец, смелый мальчик!
Море откатывается от меня, грязно-бурое, мрачное, холодное море. Оно вздымается, мечется и с яростью бросается на берег, с грохотом обрушиваясь на мол. Оно осыпает мне щеки водяной пылью. Но как бы одна волна ни обгоняла другую, чтобы первой со свирепой удалью расшибиться о берег, море, не торопясь, наступает на меня и так же не торопясь отступает. Я сижу на плоту и тихонько покачиваюсь на ровной как стекло поверхности воды. Вокруг меня необъятная зеленая гладь Тихого океана. Я смотрю на воду и вижу, как глубоко-глубоко внизу снуют, играя яркой чешуей, рыбы и морские коньки, как мерцают в толще воды кораллы. Я совсем один, «один, один, всегда один, один и день и ночь». Папа и мама утонули вместе с кораблем, который пошел на дно, завертевшись в огромной воронке, как «Пекод». В зияющем жерле водоворота скрылся корабль вместе с людьми, и я остался один, совершенно один на этом плоту. Нещадно палит «над мачтой солнце, все в крови, с луну величиной», меня мучит жажда и преследуют по пятам акулы. Господи, сжалься надо мной, не бросай меня одного в безбрежном океане! Но вот море заволновалось, волны все выше, ветер крепчает, а я привязан к плоту, он качается и скрипит в цепких объятиях атлантической волны. Я взлетаю на самый ее гребень, так что альбатрос или ястреб касается крыльями моей щеки, в ушах стоит истошный крик птиц, крючковатые клювы метят мне прямо в глаза, и тут же я устремляюсь в морскую пучину, туда, где терпеливо ждет меня белый кит. Мама и папа утонули вместе с кораблем. Он налетел на неприступную прозрачно-зеленую глыбу, раскололся и пошел ко дну, задрав над водой свой нос, на котором огромными буквами красовалось «Титаник». Черное вечернее мамино платье плывет по воде, последний раз мелькнуло в волнах ее плечо. Утонули все, я остался один. Окоченев от холода, онемев от ужаса, я вижу, как опять передо мной вырастает ледяная стена, мой плот несется прямо на нее, я тщетно пытаюсь сорвать с себя толстый канат и понимаю, что погиб.
Перевод А. Ливерганта
Totentanz[21]
О счастливой перемене в жизни Капперов стало известно на приеме в ректорском саду. Новость восприняли удивительно благосклонно, хотя в университете у Капперов была тьма врагов, и случилось это во многом благодаря на редкость приятной погоде. Отрезанные от живительного потока англосаксонской культуры в своем суровом и холодном далеке, обойденные почестями и привилегиями, продрогшие от постоянных туманов и измученные непрерывным северным ветром, не принятые местным населением с его нарочитой безыскусственностью и хваленым провинциальным радушием, преподаватели и их жены противостояли беззаботности и веселью с твердостью, которую одобрил бы сам великий пуританин Джон Нокс. Но редкие солнечные дни преображали город до неузнаваемости, подобно детским «волшебным картинкам», где яркие краски проступают от одного лишь прикосновения влажной кисти. Лужайки ректорского сада, впитавшие бесконечные дожди и туманы, светились дерзкой весенней зеленью под ровным и безупречно синим июльским небом. Строгие очертания бюргерских домов восемнадцатого столетия и причудливые силуэты развалин на берегу озера обрели свой первозданный вид, сбросив туманную дымку. Горстки золотистых и медно-красных вьюнков, заселивших трещины в стенах, бросали вызов напыщенным воронам, которые громко и недовольно каркали с крыш. Знаменитый светло-голубой шелк профессорских мантий переливался, как бока серебристых дирижаблей, на фоне залитой солнцем синевы. В такой день даже самый безнадежно замшелый и разочарованный из преподавателей, самая мрачная и ядовитая из преподавательских жен чувствовали позывы к великодушию или, по крайней мере, забывали свою озлобленность, что позволяло им радоваться освобождению товарища. Конечно, только самые молодые
и наивные могли забыться настолько, чтобы дать солнечным лучам оживить их собственные надежды и идеалы, но если кто-то другой сумел-таки выкарабкаться на дорогу своих устремлений — что ж, удачи ему! Учитывая к тому же, что Капперы — особенно миссис Каппер — лишь мутили болото своими тщетными усилиями, почти все были рады с ними расстаться.Ректорша, как всегда облаченная в просторную накидку с бахромой, сказала грудным голосом:
— А вышло-то как раз вовремя. Для Изабеллы.
— Как раз вовремя! — пропищала мисс Теркилл, преподаватель французского. — Такое наследство всегда вовремя. — Она хихикнула, подумав: ну и сморозит иногда старуха!
— Да, как раз вовремя, — повторила — ректорша. Она гордилась своим пониманием людских характеров и не упускала возможности их разъяснить. — Еще полгода — и она бы сгнила на корню.
Выступающий из высокого старомодного воротника большой кадык ректора дрогнул и подскочил. В Оксфорде или Кембридже эксцентричная жена могла бы стать ректору подмогой, но здесь, не умей он вовремя поставить ее на место, она была бы серьезной помехой.
— Женщины! — произнес он голосом, в котором звучали одновременно вкрадчивость и твердость; этот голос убедил не одного бизнесмена и представителя властей в том, что его обладатель — человек солидный, основательный. — Женщины! Только и разговоров что о наследстве. Наследство им, конечно, поможет на новом поприще. — Это было сказано не без грусти, ибо состояние своей собственной жены, когда-то немалое, он растерял в результате неудачных вложений. — Но что важнее всего, так это лондонская кафедра Каппера. Новая кафедра. История техники и искусства. Мы, конечно, давно приняли на вооружение многие идеи Каппера, благодаря его необыкновенной способности убеждать и доказывать, благодаря его… горячей увлеченности, — он сделал паузу и окинул собеседников орлиным взглядом из-под густых седых бровей, как подобает ученому и тонкому психологу, — и забыли, насколько некоторые его мысли революционны. — Он имел самое смутное представление об идеях своих подчиненных, но руководителю и надлежит быть выше частностей. — Бури страстей, разумеется, не избежать, но я лично убежден, что молодость и энергия Каппера все преодолеют. Вы согласны, Тодхерст?
Бледное с рыжеватой растительностью лицо мистера Тодхерста, чем-то напоминающее пудинг на сале, не изменило своего выражения. Он был намного моложе Каппера и еще роптал на судьбу за то, что оказался в этом болоте.
— Каппер не так уж молод, — проговорил он, нарочито по-йоркширски растягивая гласные. — Вдруг они все это давно знают да так ему и скажут?
К счастью, ректор мог оставить ответ Тодхерста без внимания, ибо к нему приближался краснолицый сэр Джордж, самый богатый и влиятельный бизнесмен в университетском Совете попечителей. Неотесанный, но отлично знающий себе цену сэр Джордж с его грубоватой шотландской речью, слетающей с уст вместе с обильными испарениями дорогого виски, и тот оценил эдакое наследство…
— Пятьсот тыщ фунтов! — Он присвистнул. — Ничего деньжата. Правда, половину эти разбойники-лейбористы все равно отберут под видом налогов. Однако я рад, рад за хозяйку. — Как знать, подумал он, может, миссис Каппер похлопочет, чтоб Маргарет представили ко двору. Плохо же он знал Изабеллу Каппер — его жена бы так не обманулась.
— И вместе с тем такое блестящее назначение, — напомнил ректор.
— Да-с, — откликнулся сэр Джордж: в этом он смыслил куда меньше, — Каппер — талант, это ясно. — Может, и Совет попечителей тут что-то проморгал, подумал он, ректор-то уже староват, молодое дарование им бы, пожалуй, и самим пригодилось.
— А вот и они, — возбужденно пропищала мисс Теркилл. — Ну, Изабелла, доложу я вам, как всегда… — Ей не хватало слов, чтобы описать облик Изабеллы, она выглядела так экстравагантно!
Ничто не могло лучше соответствовать культивируемому Изабеллой сочетанию шика и театральности, чем это сверхмодное платье-халат в духе «новой волны» и эфемерная шляпка с цветами. От возбуждения она шагала еще более широко, чем обычно, постоянно напряженные черты ее худого бледного лица теперь расслабились, в янтарных глазах искрилась победа. На фоне широких розово-черных полос ее хитроумного платья с турнюром огненно-рыжие волосы слепили глаза. Ей не терпелось завершить затянувшийся эпизод, ее переполняли новые замыслы, и все же этот триумфальный марш, пусть ничтожный и провинциальный, — безусловно приятное начало новой жизни. Да и Брайен выглядел скорее на двадцать лет, чем на сорок: его удалое мальчишеское обаяние, бьющее через край дружелюбие и искренность — все это вернулось с вестью о новом назначении. Отбросив со лба прядь вьющихся каштановых волос, он легким спортивным движением перемахнул через шезлонг и проговорил, обращаясь к сэру Джорджу: «Очень надеюсь, что мы будем частенько видеть вас и леди Маклин, несмотря на всю вашу занятость». Перед ректором он почтительно вытянулся, и его лицо приняло серьезное, немного смущенное выражение: «Невозможно передать словами, как важно для меня все то, что я уношу отсюда…» Определенно, Брайен был вновь самим собой. Его ровные зубы сверкнули белизной, когда он улыбнулся ректорше. Он едва не подмигнул ей — эдакий профессиональный обворожитель, — ибо знал, что ее так просто не проведешь. «Ужасно в этом сознаться, но в голове, знаете, все время крутится: вот теперь будет жизнь!» С Тодхерстом он разделил презрение к дыре, которую покидал: «Что кривить душой, я рад, что выбрали меня, а не тебя. Впрочем, Kunstgeschichte[22] — старик, мы-то с тобой знаем, какое это, в сущности, надувательство. Я, конечно, постараюсь сделать из этой чертовой кафедры что-то полезное, а потому до отъезда вытяну из тебя все твои идеи, умная ты голова!» Поразительно, подумала Изабелла, он словно заново родился: такой живой, горячий, но при этом и скромный, и за всем этим столько трезвости и здравого смысла — в общем, сорокалетний молодой человек, который далеко пойдет.