Рассказы

— Дикарка! Сколь уместно тебя нарекли твоей варварской кличкой!

— Никакая она не варварская, — возразила Дженни. — Флопси — чудесное имя. В честь Лопоушек Флопсиков из «Кролика Питера».

— А вот и нет, — сказал, входя в комнату, Хеймиш. — Оно заимствовано у бессмертного английского сюрреалиста Эдварда Лира, коим создан косолапый Мопсикон-Флопсикон…

Минула, кажется, вечность, пока семейство, покончив со сборами, отбыло, — Питер ни за что не отважился бы признаться Дженни, что вздохнул с облегчением, услышав, как отъезжает от дома автомобиль.

Несмотря на многословные извинения Нэн, что вместо обеда будет всего-навсего легкая закуска, Питер мог заключить, что Кокшотты живут, ни в чем не ведая недостатка; очевидно было, что со всем, чем в совокупности снабжают семью собственный сад, ближние фермы и американские родственники, послевоенные ограничения ее почти не коснулись. Сахарную кукурузу и тунца сменила жареная курица, а завершали трапезу открытый яблочный пирог и лимонный торт с меренгами. Все уплетали за обе щеки, не забывая сетовать на трудные времена, в которые им выпало жить. Мистер Кокшотт высказывался в том смысле, что общество, в котором человек с утонченным вкусом принужден довольствоваться за обедом пивом вместо вина, недостойно именоваться цивилизованным. Хеймиш не понимал, чего еще ждать от прекраснодушного строя, назначение которого — стричь всех под одну гребенку. Флопси предсказывала, что недалек тот день, когда поесть по-человечески можно будет, разве что спустившись в шахту, где рабочих, по ее убеждению, ежечасно потчуют то икрой, то паштетом из гусиной печенки. Нэн твердила, что обожает всю эту сельскую простоту, о такой здоровой пище она и мечтала всю жизнь, но сокрушалась, что из-за нехватки продуктов исчезает былое английское хлебосольство. Дженни, памятуя о присутствии Питера, больше молчала, — впрочем, Питер, приятно пораженный столь непривычным изобилием, был настроен миролюбиво. Настолько, что, сидя в кресле за чашкой превосходного американского кофе, сваренного Нэн, и рюмочкой ликера «Куантро», который откопал в своей сокровищнице мистер Кокшотт, он даже не всполошился, когда его оставили наедине с Хеймишем.

Какое-то время они сидели в молчании; Хеймиш брюзгливо проглядывал вечернюю газету и вдруг без всяких предисловий заговорил:

— Ну, поздравляю, бред достиг крайней точки. Пудрим народу образованием его, с позволения сказать, мозги, учим читать и писать, пичкаем его воображение сексуально-криминалистическим бредом, именуемым кинофильмами, а после — морим голодом, дабы оплатить сии прелестные эротические ленты. Выходит, зрелищ — извольте, а вот хлебушка — прощения просим.

— Да, — отозвался Питер, — хорошего мало. Думается, никто не проиграет, если многие фильмы, которые приходят к нам из Америки, исчезнут с экранов. И все же, пожалуй, вы забываете, до чего большей частью однообразна в наши дни работа — у людей потребность развлечься, найти себе отдушину.

— Я отрицаю, что индустриализация может чему бы то ни было служить оправданием, — сказал Хеймиш. — Мы создали машины, мы же можем от них избавиться. Люди как-то забывают, что никто не лишал нас свободы воли. Вы толкуете о развлечениях — они канули в прошлое вместе с сельским укладом жизни. Что вы разумеете под отдушиной, мне не очень понятно, но, судя по тому, что чаще всего изображают в фильмах, речь идет; о половом сношении — на этот вопрос, как я считаю по отсталости, вполне разумный ответ и поныне дает брак ради продолжения рода. Если же вы говорите о тяге к чему-то помимо сугубо материального, потребности оживить в себе чувство благоговения — это вы, уважаемые, прикончили, покончив с посещением церкви.

Питер, смеясь, возразил, что никак не повинен в оскудении рядов церковной паствы.

— А вы-то в церковь ходите? — спросил Хеймиш.

— Нет. Я, пожалуй, склоняюсь к агностицизму.

— К агностицизму он склоняется! — с презрением протянул Хеймиш. — Иначе говоря, по-видимому, предпочитаете верить не в то, что подтверждается опытом двух тысячелетий, а в новоявленные чудеса какого-нибудь лондонского бакалавришки.

— По-моему, вопрос о расхождении между наукой и религией сегодня несколько утратил остроту, — ответил Питер, сдерживаясь изо всех сил. — В конце концов, мы знаем немало современных физиков, которые очень терпимо относятся к вере.

— Скажите, как мило с их стороны! К тому же, я не о том говорю, что, выражаясь языком Би-би-си, называется «вера в бога», — это, в общем-то, не подлежит обсуждению. Я говорю о посещении церкви. Нежелание имущего и просвещенного сословия ходить в приходские церкви и тем самым служить примером для других есть в наш безответственный век злейшее небрежение своим долгом.

— Но не станете же вы ратовать за то, чтобы в церковь ходили неверующие!

— Э, милый мой, — сказал Хеймиш, — все эти рассуждения о вере и неверии достаточно примитивны. Уважающий себя римлянин мог быть в душе стоиком или эпикурейцем, однако это не мешало ему исполнять свой гражданский долг, принося жертвы богам. Раз нам даны привилегии, мы обязаны вести себя должным образом и подавать пример низшим классам.

— Я считаю, — сердито сказал Питер, — что подобные взгляды — полная дичь, и притом несовместимая с христианством.

— Вот-вот, — сказал Хеймиш, — «Санди экспресс» тоже так считает. А я считаю, что единственно достойный подход к современному миру обязательно и аттестуют как полную дичь.

Обмен колкостями прервало появление мистера Кокшотта с какими-то бумагами в руках, и Хеймиш удалился.

— А где же Дженни? — с оттенком нетерпения спросил Питер.

— В наши дни, когда попрано все святое, — ответствовал мистер Кокшотт, — даже прекраснейшие из дам вынуждены нести бремя забот по хозяйству — проще говоря, женщины помогают кухарке мыть посуду.

— Может быть, и я могу им помочь?

— Упаси боже, юноша. Ни-ни. Сохраним за собой хоть какие-то преимущества нашего пола. Дженни говорила, что вы большой книгочей, так вот я принес вам кое-что из своих досужих записей — загляните на сон грядущий.

Питер принял от него оттиски с искренним интересом.

— Почитаю с большим удовольствием, — сказал он.

— Благодарю вас, — сказал мистер Кокшотт. — Благодарю. Мною взлелеян замысел более обширной работы — истории Северного Кембриджшира, которая явится научным описанием меняющихся установлений и одновременно, смею надеяться, будет иметь ценность как занимательное литературное произведение, дающее панораму местной жизни с ее колоритными обычаями и типическими образами. К несчастью, положение мирового судьи и землевладельца — хоть, разумеется, и скромных масштабов — вынуждает меня уделять литературным занятиям меньше времени, чем хотелось бы. Во всяком случае, я не принадлежу к числу тех, кто довольствуется изложением сведений в ущерб стилю. В том-то, увы, и причина моих разногласий с добрыми нашими соседями, учеными Кембриджа. Их кропотливые изыскания для меня в большинстве своем безнадежно скучны, что и понятно, поскольку я не педагог и не педант. С другой стороны, хоть я и полагаю, что страницы истории, буде они претендуют на долговечность, должны быть пронизаны воображением, я не мог бы писать в так называемом популярном историко-биографическом жанре. Для этого я питаю слишком большое уважение к достоверности и слишком мало интереса к темной подоплеке событий прошлого, да и до требуемого уровня пошлости мне с моим пером не дотянуть. Я, в сущности, представляю собой нечто вроде белой вороны, каковым обстоятельством мне исправно колют глаза всякий раз, как мне случается присутствовать на заседаниях обществ новейшей или древней истории.

Прошли, казалось, часы, а мистер Кокшотт все витийствовал о своих распрях с тем или иным видным историком или писателем — Питера все сильнее клонило ко сну, все мучительнее хотелось быть рядом с Дженни, коснуться ее, ощутить ее близость… Наконец дверь открылась, и вошла Нэн.

— Ая-яй, Гордон! Посмотри — Питер, бедный, совсем побледнел от усталости. Вы, наверное, хотите лечь спать?

— Я немного устал с дороги, — сказал Питер и тотчас спохватился: — Все это страшно интересно, мне прямо не терпится прочесть ваши статьи.

Проходя по коридору к себе в комнату, он миновал открытую дверь одной из спален. Внутри, тесно обнявшись, стояли двое. Питер быстро и, как ему хотелось думать, неслышно прошел мимо. Он твердил себе, что с самого начала знал, как Дженни привязана к брату, и все равно не мог успокоиться, всю ночь вспоминая, с какой истомой она к нему приникла и как властно прижимал ее к себе Хеймиш.

Наутро, сидя в шезлонге после завтрака, Питер пытался вникнуть в суть эссе, посвященного приходу в Малый Фромлинг «черной смерти», но никак не мог сосредоточиться. Он скверно провел ночь, не выспался и был не в духе. Его сейчас больше занимало, куда подевалась Дженни — сразу после завтрака она ускользнула от него стелить постели, пообещав, что через несколько минут вернется, а прошел уже почти час. Он решил отправиться на розыски. В малой гостиной он застал мистера Кокшотта — тот писал письма.

— Вы не знаете, где Дженни? — спросил Питер.

— Вот именно — где? Я и сам постоянно задаю этот вопрос, когда она приезжает. Совершенно ее не вижу. Все мы немного ревнуем Дженни друг к другу. Но в этой независимости — доля ее очарования. Ее влечет свобода, она никому не даст себя связать.

— Я и не собираюсь ее связывать. Просто хотел поговорить с ней, вот и все.

— Вполне вас понимаю, мой юный друг. Куда это годится — взять и бросить гостя. Но ведь мы — довольно-таки шалое семейство, и по части приличий у нас слабовато, а вернее сказать, мы руководствуемся собственными правилами приличий.