Раздвоенное сердце

23.00: съел наполовину сырой стейк. Полегчало. В то время как кровь сочилась по моему небу, я мог ощутить запах теплой шерсти этого зверя. Это было как лекарство. Завтра попробую суши."

– Фи, папа, это же отвратительно!
– прошептала я и читала дальше.

"20 апреля 1991 год. Еще два дня до Гамбурга. Сильное волнение на море. Одна пожилая дама была у меня и просила лекарство от тошноты. Однако морской болезни у нее не было. У нее всего лишь был страх. Я ощутил это прежде, чем она пришла в мой кабинет. Раньше я бы дал ей таблетки. Теперь я разговаривал с ней так долго, пока она не забыла о своем страхе. И тошнота исчезла. После этого она попыталась меня соблазнить.

P.S. Шрамы на моей спине выглядят просто ужасно."

Потом, на какое-то время, была последняя запись.

"Незадолго до Гамбурга. Через несколько часов я увижу снова мою жену и сына. Боже мой, Миа, как мне тебе только объяснить, что со мной случилось? Что мне сказать? И повредит ли это нашему ребёнку?"

– Да, я бы тоже хотела это знать, - прошептала я и пролистала остальную часть книжки.

Нигде нет записей, кроме маленькой заметки месяцы спустя.

»22 Сентября 1991 года. Родилась Елизавета. Наконец-то! Неожиданно она поторопилась с рождением. И: она здорова. Слава Богу, она здорова.

Хотя я всё ещё злилась из-за папиной лжи, на мои глаза навернулись слёзы. С затуманенным взглядом я схватила верхний из двух фотоальбомов, которые находились ещё в коробке. Оба украшали три буквы: LLL. И когда я открыла альбом, мне стало ясно, что они означают. Последняя жизнь Лео.*

(прим.переводчика: *На немецком все три слова начинаются на L.)

Фотоальбом был полон снимков из тех лет – да, перед этим "Инцидентом", как я решила временно его назвать. О терминах, которыми называл их Колин, я даже не хотела думать. Я вздыхала снова и снова, рассматривая фотографии.

Я всегда знала папу только таким, каким он был сейчас. Большим, широкоплечим, с сильно выраженными мускулами, хотя он никогда не занимался спортом. Да, он был диким малым, каких описывают в книгах, если бы не его приступы мигрени, которые его иногда на целые дни приковывали к кровати.

– Мигрень, - я насмешливо фыркнула и провела кончиками пальцев по стройной фигуре мужчины, который смотрел на меня из альбомов - высоким он был, конечно, но гораздо стройнее, с более редкими волосами и более мягким взглядом. Глаза лежали глубоко в глазницах, как и сейчас, но они смотрели на меня скорее мечтательно, а не так интенсивно и жгуче.

Он действительно изменился. Хорошо люди меняются с годами, но не так, как мой отец. Это было необычно. Можно сказать даже неестественно. И всё-таки я никогда его не боялась.

В тяжёлую папку с документами я бросила только пару мимолётных взглядов. Это были отказы в принятии на работу. "Уважаемый господин Фюрхтеготт, мы с сожалением сообщаем вам, не смотря на ваши отличные рекомендации, что не можем принять вас в нашу врачебную практику. Лечение психически больных людей требует от каждого из нас, чтобы мы в любое время суток были готовы. Таким образом, мы не можем принять во внимание вашу аллергию на солнечный свет."

Из всех писем я смогла понять, что папа в его резюме просил о том, чтобы можно было переносить его встречи с пациентами на вечерние или на ночные часы. Там было лишь одно согласие - врачебная практика в центре города Кёльна.

Его партнеру там было удобно иметь кого-то для поддержки, кто мог бы заботиться о психическом дисбалансе занятых, живущих в большом городе яппи, после их рабочего дня. Даже ночью. Так вот почему мы переехали в Кельн. Мы были вынуждены это сделать.

Я достаточно увидела.

– Хорошая попытка, папа, но довольно безуспешная, - пробормотала я, взяла тетрадь в руки и сбежала вниз по лестнице.

С каждой ступенькой я становилась ещё более сердитой. Без стука, я ворвалась в спальню. Папа сидел, одетый и бодрый в кровати, волосы растрепаны, всматриваясь в себя. Мама с ним не было.

– И когда ты собирался рассказать мне об этом?
– зашипела я и швырнула тетрадь ему в грудь. Папа даже не вздрогнул. Она отскочила от груди и упала к нему на колени. Неторопливо он взял и положил её возле себя на простыню.

Он коротко поморщился. Приближающаяся вспышка гнева или намёк на улыбку? Я больше его не знала. Кто сидел передо мной? Человек или чудовище? На одну секунду я подумала встать, выбежать из комнаты и притвориться, что прошедшая ночь была только страшным сном. Я хотела вернуться назад в моё безопасное защищенное детство - ну, в прекрасное время, которое было у нас во время отпуска и каникул.

Каникулы в негостеприимных мрачных местах, где почти никогда не светило солнце и где полярная ночь держала нас в своей ледяной хватке. Зимние каникулы на Аляске, в Норвегии и Канаде, постоянно в абсолютном одиночестве, ближайшие соседи находятся на расстоянии километра. Я находила это авантюрным. Это был побег, побег от света и людей.

Нет. Детства не вернёшь. Теперь я понимала то, что до этого мне, может быть, казалось немного странным. Папа смотрел на меня выжидающе.

– Я должен был об этом догадаться, - сказал он наконец покорно.
– Полукровка. Фильм. Так-так.

Я опустила глаза, но не смогла сдержать мимолетной улыбки. Но потом я снова подумала о том, что мне рассказал Колин, и внезапно слова полились из меня торопливо и несвязно.

– Я знаю, что ты полукровка; полу ... Ну, во всяком случае, на тебя напали, но ты сопротивлялся, и ты делаешь больше, чем просто свою работу в клинике ... у тебя особенные способности и ... вообще-то я ничего не знаю, - поняла я, а папа засмеялся, по меньшей мере, забавляясь. Точно.

Действительно важные вещи я не знала. Почему, черт возьми, я не задала Колину больше вопросов? Почему я сдалась? Я должна была говорить с ним всю ночь.

– Пошли, - коротко сказал папа и пошёл впереди меня в кабинет. Там он положил тетрадь в ящик и закрыл его на два оборота. Потом он твёрдо посмотрел на меня.

– Прежде чем я что-то тебе расскажу, Элиза, ты должна мне поклясться - и я говорю это серьёзно.

– Согласна, - сказала я. Мой голос сорвался от волнения.

– Поклянись, что ты никому за приделами нашей семьи - никому Элиза!
– не расскажешь о нашем разговоре. Потому что тебе никто не поверит, и каждый объявит тебя сумасшедшей. Ты даже можешь попасть ко мне в клинику. А у меня и так уже хватает пациентов в тяжёлом состоянии.

Смех застрял у меня в горле. Клятва. Это звучало весомо и на всю жизнь.

– Ты можешь это сделать, Елизавета? Если ты не можешь, тогда ...

– Я могу, - сказала я быстро.
– Я могу. Я должна. Я сделаю это. Я обещаю тебе.

Мне было трудно сконцентрироваться. Я не рассчитывала на то, что смогу его расспросить, но теперь мы сидели здесь и переписывали заново мою жизнь.

– Что там точно случилось? Что это было? Что за существо?

У меня в животе всё перевернулось. Что бы он мне не рассказал сейчас - это будет рассказ и обо мне, и я боялась того, что услышу. Папа облокотился назад и сцепил руки за головой. Под тонкой тканью его рубашки выступили его крепкие мышцы. Его глубокий синий взгляд блуждал в незнакомой дали, которую мог видеть только он.