Разговор со Спинозой

Я встал, взял из шкафа «Метаморфозы» Овидия и прочитал кусок про Нарцисса и Эхо. Тогда я не мог понять, почему Клара Мария плакала. Но теперь я знаю.

На следующий день я уехал в Аудеркерк. В этой деревне, находившейся рядом с кладбищем, где амстердамские евреи хоронили своих близких, я прожил полтора года, а потом переехал в Рейнсбург. Там я снова ощутил свое бессилие перед аффектами.

Когда я вспоминаю сейчас о том, что произошло, слова звучат замечательно, словно я произношу скороговорку, слова которой не имеют смысла, они могут быть чем угодно, например, отпечатками губ на оконном стекле, затуманившемся от дыхания, но тогда мне совсем не показалась восхитительной отрешенность Иоганна Казеариуса, его неспособность проникнуться идеями и следовать им, а также его почти сомнамбулическое увлечение пространством. Однажды утром он пришел ко мне в Рейнсбург, сказав: «Доброе утро, меня зовут Иоганн Казеариус, и я слышал, что вы Бенедикт Спиноза». Он объяснил, что изучает философию в Лейденском университете и хочет брать у меня уроки по учению Декарта. «Каждую субботу я буду приезжать к вам, а в воскресенье вечером возвращаться в Лейден», — сказал он, добавив, что будет платить за занятия без задержек. Я зарабатывал себе на пропитание, помимо всего прочего, тем, что давал уроки философии и математики, в то время у меня было шесть или семь учеников, так что я не видел проблем с тем, чтобы взять в ученики еще и Иоганна, но в нем было что-то отвратительное, какая-то заурядность. В его присутствии человек чувствовал себя так, словно держал в руках недостаточно хорошо отшлифованное стекло, но в то же время казалось, что это стекло лучше всего преломляет лучи света, как будто именно хуже всего обработанная призма лучше других показывает чудесную игру света, который проходит сквозь нее, а потом проецируется в красках и абрисах на белой стене существования.

Я говорю, что мне показалась тогда отвратительной его неспособность следовать идеям, я излагал ему учение Декарта о действии Бога по собственной воле, а он глазами описывал круги, треугольники и квадраты, я спрашивал его, что он видит, и он отвечал, что пытается нарисовать Бога взглядом, потому что — зачем ему знание о Боге, если он не может хотя бы нарисовать его, если уж его невозможно увидеть; как ученик он казался мне совершенно безнадежным из-за его неспособности постичь всю совокупность знаний, он цеплялся к одному слову и терялся в своих выдуманных формах, но теперь мне кажется, что он реально проходил через них, что он хотел испытать то, о чем я пробовал размышлять.

«Я хотел бы остаться тут, чтобы жить рядом с вами», — сказал он мне одним субботним утром, только что приехав из Лейдена. Я не знал, что сказать ему, соглашаться или нет — я только посмотрел на сумки, в которых у него, видимо, было все необходимое, чтобы дожить до начала весны.

Однажды, когда мы шли по заснеженной дороге и я говорил о двойственной природе протяжения и мышления по Декарту, он сказал мне:

«Знаете что? У меня такое ощущение, что на том месте, где вы стоите, под снегом есть цветок».

Я отошел на шаг, а он пальцами разгреб утоптанный снег. На земле под ним действительно лежал раздавленный цветок.

Когда мы ели, он смотрел на меня с какой-то жестокостью и нежностью, и это еще более увеличивало двойственное чувство в душе, усиливало отвращение и притяжение, которое я испытывал к нему, сближало их, заставляло их тереться друг о друга, разбрасывая искры, и я удивлялся сам себе, я не мог объяснить природу этого двойственного чувства, и я смотрел на него, перестав есть, иногда он смеялся, фыркал, изо рта вылетали крошки пережеванной еды, и он объяснял, что засмеялся, потому что я так странно смотрел на него, как разглядывают лошадь перед покупкой.

«Вы когда-нибудь покупали лошадей?» — спросил он меня, собирая ладонью со стола упавшие крошки и кладя их обратно в рот.

«Нет», — сказал я.

«Предполагаю, что вы не умеете ездить верхом», — сказал он.

«Не умею. Как вы догадались?»

«По тому, как вы ходите».

«А как я хожу?» — спросил я.

«Как человек, который не умеет ездить верхом, — сказал он и снова засмеялся, — я бы хотел научить вас ездить верхом, — сказал он. — Если бы не зима, я научил бы вас прямо сегодня. Мы могли бы попробовать и сейчас, но это было бы опасно для вас».

«Где вы научились кататься верхом?»

«Я родился в деревне», — сказал он, повернул стул и сел, положив руки на спинку, как будто сев на коня. «Я лучше умею ездить на лошади и косить, чем читать. После того, как умер мой отец, мать не смогла содержать семерых детей. Меня отдали на усыновление в другую семью в Лейдене, когда мне было десять лет. Тогда я и начал учиться читать и писать».

На следующий день, когда я говорил о своем несогласии с учением Декарта об абсолютной свободе человеческого духа, Иоганн прервал меня, сказав: «Ты мне снился. Мы вдвоем ехали на лошади».

* * *

Тебе он тоже снился? Снился в снах, которые ты не мог вспомнить, которые ускользали из твоей памяти после того, как ты открывал глаза?

Страх мертвого тела

Я представлял его. Я представлял, как он подходит ко мне, так, как крестьяне подходят к лошадям, грубо и нежно, я представлял, как он приближается вместе с дыханием и осязанием, а моя душа, душа того, кто представлял, колебалась, моя душа трепетала между счастьем и отвращением, но тело другого я, я-представляющего, не колебалось, это тело приняло игру, возвращало прикосновения, поглаживания и столкновения, вздохи. И, воображая, я чувствовал, как моя рука делает последнее движение по фаллосу, как из него изливается сперма и истекает мне на живот.

Дверь открылась.

«Я не могу уснуть».

«Не можешь заснуть при полной луне?» — спросил я и чуть двинул рукой, чтобы убрать одеяло с тела, но подумал, что он может уловить запах спермы.

«Я не заметил, что сегодня полная луна. Я не могу уснуть, когда выпью вина. А вы не можете спать, когда полнолуние?»

«Я вообще не могу спать», — сказал я и сел в кровати, прикрывая тело одеялом.

«Вы не сердитесь, что я вошел в комнату без стука в это ночное время?..»

«Нет», — сказал я.

Он сел на стул напротив кровати.

«Могу я тут побыть некоторое время?»

«Конечно», — сказал я.

«Я хотел спросить тебя, — сказал он и остановился, глубоко вдыхая воздух. Он почувствовал запах спермы. — Вы постоянно говорите мне об идеях, интуиции и познании. Но никогда ничего не говорите о материальных вещах».

«По Декарту…»

«Нет, не надо вспоминать, что о них говорит Декарт. Расскажите мне, что о материальных вещах думаете вы».

«Во-первых, ты должен понять, что есть разница между материей и формой».

«Разве форма создается не из материи?»

«Именно поэтому материя не то же, что форма, она предшествует форме. Форма — это чистое отрицание, а отрицание не является чем-то положительным — совершенно ясно, что материя, то есть один из трех вечных и бесконечных модусов субстанции, взятой во всей своей полноте и неопределенности, не может иметь никакой формы, потому что формой обладают лишь ограниченные и конечные тела. Тот, кто говорит: я понимаю известную форму, показывает, что он понимает одну вещь, определенную и принятую в известных границах. Это положение не относится к самой сущности вещи, скорее оно выражает ее не-сущность. Следовательно, форма — не что иное, как определение, а определение — это отрицание; следовательно, форма не может быть ничем иным, как отрицанием».

«Значит, и тела являются отрицанием?»

«Взятое само по себе, в отдельности от духа, тело есть отрицание. Сущность человека состоит из определенных модусов Божественных атрибутов: из образа Мышления, отсюда следует, что человеческий дух является частью бесконечного Божественного разума. Предметом идеи, составляющей человеческий дух, является тело, которое есть определенный модус Протяжения. Дух и тело — это один и тот же индивидуум, который понимается то под атрибутом Мышления, то под атрибутом Протяжения. Человеческий дух — это сама идея человеческого тела в Боге».