Разговор со Спинозой

Затем мама перестала ходить на рынок и готовить, в домашних заботах ее заменила Мириам, которая, кроме того, еще и ухаживала за матерью — заваривала ей чай, ставила холодные и горячие компрессы на лоб и грудь. Я видел, как печать взрослости за несколько месяцев легла на лицо девятилетней Мириам. Помимо прочего, ей приходилось заботиться и о только что родившемся Габриэле.

«В этом году акации не цвели», — повторяла мать между двумя приступами кашля, между двумя дремотами на высокой подушке, между двумя кусками хлеба, смоченного молоком. А потом она начала впадать в какое-то бессознательное состояние, как будто спала, даже когда бодрствовала, ее зрачки не могли успокоиться, они трепетали, словно смотрели на маятник, висящий где-то на горизонте, следили за его движениями — влево, вправо, опять влево и опять вправо. Ее слабость вызывала во мне странную печаль, что-то будто кололо у меня в груди, мне хотелось плакать, как когда я обдирал коленки, упав на бегу, или как когда я прикусывал язык во время еды, но что-то удерживало меня от слез и громкого плача. Я постоянно вертелся вокруг большой красной кровати, на которой она лежала, я пытался улыбаться, хотя губы у меня дрожали, я и теперь немного удивляюсь всем тем действиям, которые я совершал, будучи шестилетним ребенком, попыткам ее подбодрить, когда я шептал ей на ухо отрывки из Торы, или хотя бы разозлить, когда я щипал ее за руку или громко топал ногами по полу рядом с изголовьем, но она оставалась все такой же неподвижной (двигались только ее зрачки, они едва заметно дрожали, показывая, что она ничего не видела) и тяжело дышала. Однажды утром, после нескольких дней молчания, когда Мириам накормила ее, мама спросила:

«Расцвели ли акации?»

«Слишком поздно. В этом году не расцветут. Уже падает снег», — сказала Мириам, глядя в окно, а когда она повернулась к нашей матери, то увидела, что зрачки, единственный признак жизни у нее на лице, замерли, как на лице покойника. «Мама, — сказала она, затем попыталась привести ее в чувство, дергая за руку и брызгая в лицо водой. — Я пойду позову отца, а ты оставайся здесь», — сказал она мне и выбежала из дома.

С тех пор, как я себя помню, я всегда ощущал потребность не выдавать другим то, что во мне, скрывать это там, где никто не увидит, показывать другое настроение, так же как художник замазывает новыми слоями краски ненужные цвета, так же как меняется свет звезд при путешествии от них к нам. Пока Мириам была в комнате, я смотрел на все происходящее спокойно, почти безразлично, но когда она выбежала из комнаты, я, весь дрожа, оказался рядом с мамой, приник головой к ее груди, чтобы убедиться, что она дышит, я думал, что ее жизнь будет длиться, пока мне слышно ее дыхание. Это был странный звук, как будто что-то медленно осыпалось, шелестело, тихо и неостановимо отмирало, внезапно среди этого шума умирания что-то сильно взметнулось, я услышал, как что-то приближается, в груди матери ширился звук, вызывавший одновременно страх и надежду, громкий звук, в самой громкости которого слышались предвестье конца и необходимость продолжения. В тот момент мне почудилось, что мама прошептала мое имя, я никогда не узнаю, действительно ли я слышал эти два слога или просто хотел их услышать, знаю только, что я поднял голову и увидел, что сомкнутые мамины губы посинели, и что она пыталась открыть глаза. Ее правая рука сделала едва заметное движение, или, по крайней мере, мне показалось, что она его делает, движение, которым она хотела одновременно привлечь и оттолкнуть меня. Затем странный звук в ее груди усилился достаточно, чтобы превратиться в кашель, который более оставался внутри мамы, чем исходил наружу, потому что ее посиневшие губы едва размыкались. Ее глаза приоткрылись, и взгляд из-под потемневших век заставил меня мгновенно похолодеть с головы до пят; я не узнал этот взгляд, он был для меня бесконечно чужим, и страх, который он вызвал во мне, становился все сильнее, потому что я видел в маминых глазах, что и я кажусь чужим этому взгляду, что он не узнает меня. Когда синие губы разомкнулись из-за кашля, я подумал, что тело, лежащее на кровати, это не тело моей матери, что это почерневшее лицо, неспособность говорить, этот враждебный взгляд не могут принадлежать ей. Вместе с кашлем изо рта тела, лежащего на кровати, вылетел сгусток крови, упавший на грудь. Я смотрел на кровь, ярко красневшую на фоне бледной маминой кожи, как будто в этом маленьком сгустке осталась частица ее души, я дотронулся до красного пятнышка, взял каплю крови, сжал между большим и указательным пальцами и поднес к глазам, вглядываясь в эту точку (которая будто пульсировала между пальцами) как в последнее, в чем я мог увидеть свою мать. В этот момент я почувствовал, как нечто холодное сжимает мне руку, но я не посмотрел туда, где почувствовал пожатие, я смотрел в зеркало, и там мой взгляд встретился со взглядом моей мертвой матери — ее окоченевший взор вперился в зеркало, и теперь смотрел оттуда на меня. Я вспомнил то, что говорила мне мать — что зеркало может схватить и поглотить меня, и поэтому перевел взгляд на каплю крови между пальцами, последнее, что свидетельствовало о жизни матери, а затем посмотрел на нее, в ее мертвые приоткрытые глаза, глядящие в зеркало, и тут я снова почувствовал холодную хватку на своей руке — посмотрел на запястье — его стиснули мертвые пальцы матери. В этот момент весь мой страх превратился в крик, вопль, который начался громко и пронзительно и был ярко-красного цвета, а затем все темнел, пока я переводил взгляд по треугольнику между глазами матери, ее пальцами, крепко сжимавшими мое запястье и не дававшими мне возможности отойти, и пятнышком крови между моими пальцами, и в этом темнеющем крике что-то будто отрывалось, отделялось от меня, я не осознавал, что это было, только цвет моего крика, который становился все чернее, замирая, говорил, что я безвозвратно теряю что-то, и что мертвое тело, лежащее рядом и все еще крепко держащее меня, — лишь часть этой потери.

Когда Мириам, Ребекка и отец прибежали домой, мой крик уже замер, мне казалось, что у меня больше нет голоса и я не могу сказать «да» или «нет». Мириам и Ребекка начали плакать у тела матери, отец пытался оторвать мертвые пальцы матери с моего запястья, говоря при этом, что я весь посинел, едва дышу, что у меня застоялась кровь в ладони и пальцах, просил меня сказать что-нибудь, пока он пытался освободить меня, а ее пальцы были крепко сжаты вокруг моей руки, и в тот самый момент, когда я захотел остаться схваченным ею навсегда, в тот момент, когда я захотел, чтобы эта связь длилась вечно, потому что тогда потеря была бы лишь частичной, я увидел, что отцу удалось развести пальцы матери настолько, чтобы я мог вытащить руку. Затем я побежал в угол комнаты, скрючился там и провалился в сон.

Я не видел похорон матери. Я не видел, как ее положили в гроб, как гроб поставили в лодку и как лодка поплыла по каналу к еврейскому кладбищу, я не видел, как гроб закопали в землю. Когда, проспав два дня, я проснулся, большой и указательный пальцы все еще были плотно прижаты друг к другу. Я развел их и увидел между ними засохшую красную каплю. Я завязал ее в носовой платок, который постоянно носил с собой. Эта красная точка разорвала круг бесконечного существования, и жизнь превратилась в отрезок с началом и концом. Через окно я увидел, что отец вырубил акации, которые росли перед нашим домом. В первый момент, еще не осознавая, что мама умерла, я подумал, что теперь, когда деревьев нет, она не сможет собирать цветки акации, чтобы зимой готовить из них чай. С тех пор каждую зиму, уже с первых чисел ноября, я по вечерам начинал дышать тяжело и быстро, как человек, у которого что-то отнимают, который что-то безвозвратно теряет. В памяти от матери осталось совсем немного: ее рука, когда она кормила меня, ее руки, тянущиеся через открытое окно к ветвям акации и собирающие цветки, ее нога, которой она случайно наступила и перевернула блюдце с молоком, оставленное ею же у порога для кошки. Я забыл, как она пела мне отрывки из Торы, забыл, как она объясняла мне значение слов, как рассказывала мне, в чем разница между сном, воображением и явью, я забыл, что она сказала мне о зеркале — якобы оно может заманить меня в ловушку, я забыл, как она умирала; и это произошло не потому, что я прилагал к этому какие-либо усилия, все это я забыл за время того двухдневного сна, я ничего не помнил почти до своей смерти, все просто выпало из моей памяти, как тяжелый камень из плохо зашитого кармана. После смерти матери я перестал видеть сны, и только перед смертью я снова стал вспоминать сны, виденные когда-то.

Мириам и Ребекка постоянно плакали той зимой после смерти нашей матери — иногда им было достаточно открыть ящик стола и увидеть там мамин платок, или когда у Ребекки выскользнула из рук и разбилась банка с розовым вареньем, которое так любила мама, обе тут же расплакались, и иногда я не мог сидеть с ними в одной комнате, потому что у меня перед закрытыми глазами возникал образ матери, которая собирала цветки акации, кормила меня или задевала ногой блюдце с молоком, и я выбегал на улицу и бежал по мостам через амстердамские каналы. С тех пор я стал презирать слезы: сам я никогда не плакал. По ночам я не спал, бодрствовал и смотрел, как отец играл сам с собой в шахматы, или же придумывал истории и рассказывал их самому себе так тихо, чтобы меня никто не услышал, а когда мне все-таки хотелось заснуть, я сильно вдавливал голову в подушку, чтобы кровь стучала в голове, ее удары казались мне звуком шагов сна, идущего ко мне.

Я проводил время, глядя в окно или смотрясь в зеркало. Я перестал бояться, что зеркало захватит меня в плен и что я навсегда останусь в нем, потому что забыл, что так говорила мама, и когда в большой комнате на первом этаже никого не было, я вставал перед гладкой поверхностью и рассматривал свое лицо. Я больше не удивлялся тому, что есть еще один я, и не улыбался перед зеркалом, а только наблюдал за выражением на своем лице — тихая печаль, выраженная трепетанием, которое становилось заметным лишь при долгом и тщательном разглядывании, дрожь, которая начиналась на подбородке, продолжалась в углах губ, слегка опущенных вниз, и заканчивалась на ресницах. Под бровями, которые одни оставались спокойными, были глаза, но их спокойствие, простирающееся от радужной оболочки к зрачкам, а затем словно продолжавшееся внутри, в глубине, лишь усиливало выражение скорби на моем лице.

Я начал любить углы, они необычайно привлекали меня. С какой-то странной нежностью я дотрагивался до уголков книг, с необъяснимым любопытством меня тянуло к углам незнакомых помещений, в которые я входил, в них я находил убежище. Когда я садился в углу, мне казалось, что я был там наедине с самим собой и что никто не мог нанести мне вреда, что бы со мной ни делали. В первую осень после смерти матери я пошел в школу, и пока другие дети толкались, чтобы сесть за первые парты, я встал в углу класса. Потом все заметили, что где бы мы ни были, я находился в точке, где соединялись три линии: и в саду синагоги, и в вестибюле школы; поэтому, хотя в школьном журнале я был записан как Барух, все называли меня Угол. Когда я смотрел в окно, я больше смотрел не сквозь окно, а сквозь прямоугольник, ограниченный углами окна, я хотел видеть кусок внешнего мира, вырезанный из углов окна. Я больше не смотрел на то, как движутся в небе облака, а лишь на то, как они приближаются к одному из верхних углов окна и затем исчезают за ним; наблюдал не за тем, как течет вода в канале перед нашим домом, но за тем, как этот канал обрезался нижним правым углом окна.

Дни в школе Талмуд-Тора были полны для меня каким-то странным беспокойством. Все было в порядке, пока раввины учили нас, как молиться, объясняли толкования Торы и пока мы переводили тексты. Мучения начинались в тот момент, когда заканчивался урок. Я чувствовал себя немного другим, непохожим на остальных детей, они тоже это чувствовали, и в этой моей непохожести на них, в моей неспособности говорить с ними так, как они разговаривали друг с другом, дети как будто видели грех, то, что они наказывали презрением и ненавистью. Вот почему я всегда убегал домой сразу после окончания занятий в одиннадцать часов, а потом возвращался ровно в два часа пополудни, всего за одну минуту до начала дневной части уроков, но и в эту минуту я чувствовал сильный дискомфорт, я ощущал на себе их взгляды, хотя всегда глядел только на стол перед собой, на углы этого стола, но еще отчетливее я слышал их голоса и насмешливые слова, которыми они осыпали меня и которые заставляли меня незаметно отодвигаться к углу, и хотя я не мог добраться до угла, но изо всех сил прижимался к стене. Смешнее всего было детям, когда я время от времени вынимал носовой платок, перекладывал его из одной руки в другую, а потом снова клал в карман. Они удивлялись, поворачивались ко мне и хихикали, стараясь, чтобы не заметили учителя. Однажды, когда уроки закончились, несколько моих соучеников окружили меня, двое из них схватили меня за руки, третий достал платок у меня из кармана, а остальные засмеялись. Потом они стали перебрасывать платок друг другу, убегая от меня, а я пытался его отнять. В конце концов, когда они добежали до моста через канал, протекавший перед школой, Иосиф вытянул руку с моим платком над каналом. Я попытался схватить его, я чуть не плакал от горя, но он оттолкнул меня, отошел еще на шаг и разжал пальцы. Я вытянул руку вниз, но было поздно. Когда я смотрел, как тонет платок, я думал, что часть материнской души, собравшаяся в пятнышке крови на куске белого полотна, в тот момент смешалась с водой.

Иногда я ходил в Theatrum Anatomicum, где хирурги публично вскрывали тела осужденных на смерть на следующий день после их повешения, и тогда там собиралась толпа людей, чтобы посмотреть, как острый хирургический нож разрезает бледную кожу, извлекает и отделяет вены, как вскрывает брюшную полость и вынимает кишки, как из груди появляется сердце. Это были первые тела, которые вызывали у меня возбуждение: чья-то неподвижная рука, чьи-то закрытые глаза, навсегда оставшийся бессловесным рот, чье-то бедро и желудок. Мертвые тела преследовали меня перед сном, я вспоминал их, читая толкования Торы Исаака Слепого, а когда я ел, то хлеб у меня в руке казался мне мертвым пальцем, увиденным накануне. Позже я спрашивал сам себя, что в покойниках было такого, что так сильно влекло меня, почему они были интересны мне, почему я думал о них больше, чем о живых, и я осознал, что это из-за моего страха потерять то, что любишь, а с мертвецом человеку нечего терять, мертвое тело потеряно изначально, еще до того, как его возжелали и получили. А в тот момент, когда из ребенка я превращался в мальчика, покойники населяли мое воображение — я, сам того не желая, боролся с этим, но представлял, как я прикасаюсь к холодной промежности мертвеца, как вдыхаю запах смерти, таящийся у него в волосах, как провожу языком по самым тайным частям его тела.

Мы так и не поняли, чем заболел Исаак. Отец сказал, что днем в магазине он заметил, как тот побледнел лицом, а по его глазам было видно, что он не понимал, ни где он, ни кто он. Его принесли домой и положили на кровать. Он лежал с открытым ртом, глядел вокруг, не узнавая нас. Он забыл, как есть, мы пережевывали еду и клали ему в рот, а он только глотал ее. К нам домой приходили врачи, но никто не мог сказать, чем болен Исаак. Со временем он перестал глотать еду, она лежала пережеванной у него во рту, он не выплевывал ее, и мы вынимали ее пальцами. Кожа у него становилась все бледнее и бледнее. В день, когда она стала прозрачной, как тончайшая бумага, Исаак умер. В те дни что-то глубоко во мне дрожало от страха, что я не смогу остановить картины в моем воображении, в которых мое тело сплетается с мертвым телом брата.

После похорон, собирая одежду Исаака, чтобы выбросить, отец, не глядя на меня, сказал:

«У меня больше нет денег, чтобы платить за твое образование. Кроме того, кто-то должен помогать мне в лавке».

Я ничего не ответил. Мой отец был странным человеком, он хотел, чтобы его упрашивали, а я был еще более странным, я не хотел никого просить. Я знал, что его самое большое желание — чтобы я стал раввином, я знал, что он занял бы деньги, чтобы в один прекрасный день увидеть, как я проповедую в синагоге. Но я знал о нем еще одну вещь — он поддерживал человека в его желании только до того момента, пока не замечал, что в этом человеке просыпалась страсть к выполнению того, что хотел отец и что он поддерживал. Его желание, чтобы я стал раввином росло все эти годы и становилось все сильнее и сильнее, пока я молча внимал словам, которыми он рассказывал о моем будущем, он никогда не слышал от меня, что я хочу быть раввином, ему нужно было мое молчаливое согласие или, точнее, подчинение его желанию сделать из меня раввина. Но за год до этого я сам начал повторять: «Когда я стану раввином…» Теперь я знаю, что в тот момент, когда мой отец впервые услышал это от меня, путь к тому, чтобы стать раввином, был для меня закрыт. Я, вероятно, стал бы раввином, если бы не произнес эти слова несколько раз. И я знал, что его решение не дать мне продолжить образование было принято не потому, что у него не было денег и что кто-то должен был помогать ему в лавке, — чтобы показать всем, что у него есть деньги, он платил рабби Менаше за то, что тот давал мне частные уроки; он прервал мое образование, чтобы доставить себе удовольствие видеть, как мое желание умерло. Получить еще большее удовольствие он мог только, если бы я отчаянно умолял его дать мне возможность продолжить образование, а он бы не внял моим просьбам, как будто подтолкнул кого-нибудь к смерти, хотя мог спасти его всего лишь небольшим усилием. Происходило это из-за потребности доказать, что он что-то значит в мире, или он хотел иметь возможность решать за других и таким образом придать смысл своей жизни, об этом я в тот момент не думал. Знаю только, что я промолчал и никак не прокомментировал то, что услышал, хотя он, конечно, ожидал, что я что-то скажу или, по крайней мере, спрошу, если даже и не стану умолять и сопротивляться. Со следующего дня я стал приказчиком; мне было семнадцать лет, и больше никогда я не упоминал о своем желании стать раввином.