Разлюбил – будешь наказан!
Шрифт:
– Как-то мы едим неправильно, – сказал Антон с набитым ртом.
– На ночь?
– Да нет, не в этом дело. Рома не звонит!
– И что? – я его спросила. – Каковы ощущения?
– Не знаю… – Он пытался сосредоточиться. – Мне это льстит, приятно и, пожалуй, все.
– Врешь! Ты говорил раньше, что ее любил.
– Любил? Ну… да. Тогда я любил, как умел. Я рос. Мне хотелось любви. А тут мелькали все время перед носом ноги… Неплохие, кстати, ноги. Можно сказать, даже красивые стройные ноги.
– И что, секса не было?
– Да ты что!!! – Тигр ударил себя в грудь. – Я такое
– Сколько раз целовались?
– Один, – погрустнел тигр, – перед моим отъездом. – Он осторожно посмотрел на меня и засмеялся: – Да я и не хотел! Она сама меня поцеловала. Помнишь, вы все тогда у меня собрались? Ты там еще обнималась с этим длинным, белобрысым?
– Так, иди сюда, – я выпустила когти, – воздушным она была! Эта лошадь! Эта уездная корова! Это дитя «Газпрома»! Антон! Какое приданое ты упустил!
Я шумела просто так, для веселья, чтобы заглушить свою зависть. Вероника! Эта благоразумная ханжа может сесть на самолет и махнуть к мальчишке, который влюбился в нее десять лет назад. А я не могу. А почему я, кстати, не могу?
Сейчас, одну минуточку, пока мой тигр в ванной, смывает с себя амброзию, я быстренько выйду на этот прикольный сайт.
Да! Антон заходил на мою страницу! Только что был. Увидел и молчит.
Ох, как же раньше-то, при НЭПе, было хорошо: уехал человек на поезде – и нет человека. А теперь рука так и тянется нажать на кнопочку. И я опять включаю эту мерзкую, уже осточертевшую мне латино.
36. Страстная суббота
Мы с Антоном поругались по телефону. Я виновата, кто же еще. А потому что была пьяная вдрабадан. Что вы сказали? Шалава? Я?
Я – женщина, я – сучка, я – трофей. Я достанусь победителю. Меня нельзя оставлять без присмотра, как включенный электроприбор. Если хотите посадить меня возле чемодана, тогда командуйте: Сидеть! Ждать! Место! Мне надо чувствовать хозяина, свободная, я реагирую на новые запахи…
Ближе к теме. Наш лицемерный коллективчик собирается на шашлык в саду у Зильберштейна. А яблони цветут! Я еще в студии, как назло, пятый раз спотыкаюсь на слове «архимандрит», наконец выговариваю и спешу в магазин «У Гриши».
Гриша – хозяин первой частной лавочки, человек, открывший детям сникерсы. Очень грузинский мужчина, он застрял за прилавком, и его худенькая жена не могла протиснуться к кассе.
– Что ты стал тут со своим пузом? – она зашумела.
– Нам, уродам, тожи нужно жить, – ответил Гриша, смиренно опустив глаза.
– Что вам, дети? – нас спросили.
– Водки, – отвечаем.
– Сколько?
– Сколько людей, столько и бутылок.
С полными пакетами мы позвенели через парк. Мимо старых лошадок и лодочек, на которых катались в детстве.
На кухне у Зильберштейна наши приличные девушки резали колбаску и открывали банки с огурцами. Под окнами гуляли ньюфы, собаки поднимались на задних лапах и пытались просунуть в форточку свои большие добрые морды.
Из сада доносился приятный запах, мой любимый букет: цветущие яблони, дым и жареное мясо. Уездные барышни постоянно лезли к магнитофону менять кассеты. Так бы и дать им по рукам, чтоб на кнопки не тыкали.
У мангала над огнем махал
картонкой Зильберштейн, он развлекал народ страшилками. Сказал, что на прошлой неделе грузовик его отца обстреляли на трассе, у нас тут, под носом. Среди бела дня! Там и есть-то один поворот через лес, из-за него и выскочила серая «Ауди». Стрельнули по колесам, заорали «Стой!».– И что? Остановились?
– Щаз! Папаня на газ как нажал… Теперь с ружьем ездит и с ротвейлером.
– Приветик, – я к нему подошла, – какие ты страсти рассказываешь.
– Привет, – Зильберштейн обернулся, увидел мое первомайское декольте. – Ого, – говорит, – какая ты сегодня.
Я взяла у него картонку и обмахнулась как веером.
– Соньчик, – он захотел со мной пошептаться, – мне тут нравится одна девушка. И я ей тоже, кажется. И я подумал… Нужно признаться ей в любви.
– Ничего себе! – Я даже обиделась, – Антон! Ты смотри тут, не женись без меня!
– Не женюсь, не бойся. Но, все-таки, как ты думаешь? Сказать?
– А ты как думаешь? – Я вернула ему вопрос.
Смотрю на него и удивляюсь: «Неужели правда? Мой Зильберштейн! Влюбился в эту дуру Веронику!»
– Иногда мне кажется, все, – он задумался. – Сейчас скажу, момент подходящий. А потом меня что-то останавливает.
– Значит, и не надо, – говорю, – подожди, пока само скажется.
– Я не могу ждать.
– Почему?
– Мне скоро придется уехать, и я ее долго не увижу. Только это пока секрет.
– Куда? Скажи. Я никому-никому.
– Ну ладно. Я в МГУ документы отправил.
– Да?! Тогда тем более можешь ей ничего не говорить. Ты ее забудешь через три месяца!
Своему другу Зильберштейну я сказала, что думала. Только потом вспомнила, что почтальонша уже два года таскает мне письма из Костромы. И сегодня, наверно, уже принесла конверт, и он лежит сейчас в зеленом ящике.
– Антоха! У нас нолито! – позвали его мальчишки.
За столом теребили стаканчики, искали, куда бросить бычок, бросали в клумбу, снимали мясо с шампуров, разливали водку, передавали закусочки по кругу. Подходили какие-то друзья каких-то друзей, толкали речь, и уже запели нашу любимую пионерскую песню:
А цыганская дочь за любимым в ночь…Толстый Леха, наш одноклассник, предлагал всем свой подозрительный бренди. Неизвестно откуда он привозил коричневые бутылочки и продавал их на рынке, в одном ряду с детской одеждой, меховыми шапками, салом и живыми кроликами. Из бутылочки пованивало каким-то техническим спиртом.
– Леха, пей ты сам свое палево, – никто не собирался пробовать эту гадость, – только имей в виду, нам тебя хоронить некогда, у нас экзамены.
– Не боись, все проверено. Я умру в тридцать лет, – шутил смелый Леха и пил один свой левый бренди.
Блондинчик из параллельного положил мне салатик на тарелку и шепнул: «Ты похожа на Миледи». И я тут же начала строить из себя Миледи.
– Неужели я скоро проснусь и пойму, что мне уже не надо идти в школу? – Он вздохнул.
– Да скорей бы уже! – Я ответила ну точно как Миледи, мне не терпелось вырваться на свободу.