Развитие личности. Психология и психотерапия
Шрифт:
И именно это противоречие, когда заявленное не реализуется, желаемое остается лишь неудовлетворенной потребностью, и выводит личность этапа ПОМ уровня ВЗМ на следующий, второй этап (ПЗМ) этого уровня (ВЗМ). Именно этот этап и становится для нее кризисным, поскольку дальнейшее использование прежних стереотипов поведения в сложившихся условиях оказывается невозможным, а новые – еще не созданы. И этот кризис есть по сути крушение всей Индивидуальной Реальности человека, которая соткана из «представлений», «взглядов», «позиций» – означающих. Так или иначе, но Индивидуальная Реальность – это только представительство жизни, но не сама жизнь, некая «инстанция посредника», не отношение, но результат отношения, представляющий это отношение, но им не являющийся.
Эту мысль следует осознать как можно полнее и глубже: представительством представляемый исключен, отстранен, отринут. Представительство лишает представляемого собственного голоса, право принятия решения – перепоручено,
Внешний контур личности – это первое и последнее препятствие к реальности индивидуальных отношений – должен быть разрушен, кажется, что я-неотождествленные роли – не сам человек, однако это все-таки «я», поэтому переход к жизни возможен лишь через такую, хотя и виртуальную, но смерть. С другой стороны, внешний контур личности – совпадает по структуре с Индивидуальной Реальностью потому наполнен ею, грубо говоря, тем, что человек думает, то есть компиляциями означающих. Именно они и создают то, что следовало бы именовать «иллюзиями» – тем, что является результатом «ошибочного восприятия объектов». Впрочем, ошибочность эта не в том, что «объект» неправильно воспринят, но в том, что он не только воспринят, а как-то воспринят, то есть в самом факте содержательности.
Эти компиляции означающих создают то, что называется «мировоззрением». Иногда кажется, что мировоззрение – это некий «свободный взгляд» человека на жизнь, однако это далеко не так, поскольку человек оказывается здесь заложником тех компиляций, которые определяют его мировоззрение; как и какими они сформировались, уже не имеет большого значения, они порабощают. То, что предписано этими компиляциями, – обязательно к исполнению, то, что не предполагается им, – для носителя этого мировоззрения невозможно, а потому трудно было бы считать такой «взгляд» на жизнь «свободным». Иными словами, человек не только лишен возможности непосредственного контакта с тем, что находится вне его, но он также оказывается нечувствителен, невосприимчив к тому, что не предполагается его мировоззрением. То есть мировосприятие человека – не есть открытость опыту, но есть готовность «принять к сведению» строго определенный, жестко очерченный, можно сказать, «предписанный» опыт. Подобная избирательность закономерна, но отнюдь не естественна, поскольку нет никаких гарантий, что человек «видит» (способен воспринимать) то, что ему действительно нужно, а что ему действительно нужно, он может узнать, только испробовав, но именно этой возможности он и лишен.
Осознать же свою зависимость от аберраций собственного мировоззрения человеку чрезвычайно трудно, поскольку – это его мировоззрение. И только факт хотя бы и мимолетной сопричастности Другому (с большой буквы) оказывается в этом смысле целительным, освобождающим, так как наглядно демонстрирует носителю этого мировоззрения, что возможно и другое мировоззрение, а следовательно, его собственное – только один из вариантов, а потому не является абсолютным, не является правильным, но только возможным. С другой стороны, это откровение, ставящее под сомнение все, что прежде казалось самой жизнью, то, чему вменялось в обязанность быть ею, снедает последнюю определенность. Что есть истина? Каков смысл? Что по-настоящему ценно? И ради чего следует жить, если все суета сует и все суета?
Ветхозаветная книга Екклесиаста – зримое свидетельство этого откровения, этого смятения, этой тоски. «Я, Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме; и предал я сердце свое тому, чтоб исследовать и испытывать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем. Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все – суета и томление духа! Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать. Говорил я с сердцем своим так: вот, я возвеличился и приобрел мудрости больше всех, которые были прежде меня над Иерусалимом, и сердце мое видело много мудрости и знания. И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это – томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» (Еккл. I, 12–18).
Когда человеку открывается иллюзорность его Индивидуальной Реальности, его представлений, его «знаний» о ценностях, смыслах, ориентирах, он неизбежно испытывает страх, поскольку то, что казалось незыблемым, вдруг стало призрачным, условным, лишь кажущимся. Человек испытывает буквально физиологический страх неопределенности, который, возвращаясь в понятийные лабиринты Индивидуальной Реальности, начинает переживаться как тревога, насыщаясь все новыми и новыми содержаниями, которые призваны
вернуть ему хоть какую-то определенность, дать хоть какое-то основание, однако это лишь бегство, строительство разрушающегося. Внутренняя суета, смятенность побуждают и внутреннее говорение, но голос слабнет, так как слова крошатся, означающие перестают означать, связь означающее – означаемое натягивается и рвется, мир открывается как бессмыслица.Нам представляется, мягко говоря, несколько странной попытка «понять» психотического больного (сама претензия на такого рода «понимание» внушает определенные сомнения; кажется, что «понять» годовалого младенца было бы значительно легче), на что претендует экзистенциальный анализ Людвига Бинсвангера, однако если допустить (что значительно больше похоже на правду), что Л. Бинсвангер говорит не о своем пациенте (пациентке), а о самом себе, то использовать его нижеследующую цитату в данном контексте вполне уместно: «„Причина“ тревоги и содрогания, о которой говорит Шопенгауэр, „причина“ неприкрытого ужаса, как мы его называем, – это не предмет и не враг, а призрачность или „бессодержательность“ существования (лишенного „мира“) как такового. В результате, с точки зрения экзистенциального анализа, мы говорим уже не о настроении или аффекте (как в случае страха), а о потере мира и я». [263]
263
Бинсвангер Л. Бытие-в-мире. Избранные статьи. Нидлмен Я. Критическое введение в экзистенциальный анализ. – М.: «Рефл-бук»; К.: «Ваклер», 1999. С. 207.
Так начинается психологический кризис (этап ПЗМ уровня ВЗМ), обусловленный ненасытной жаждой индивидуальных отношений (подогретой интеллектуальными пассажами, которые занимали личность на этапе ПОМ уровня ВЗМ), с одной стороны, и недостижимостью этих отношений, с другой. Недостижимость индивидуальных отношений на этапе ПОМ (равно как и ПЗМ) уровня ВЗМ вполне понятна и закономерна: человек еще не ощущает самого себя (свою сущностную индивидуальность), поскольку это ощущение (будущее впоследствии ему фактической опорой всей его «жизнедеятельности») даст ему только реальность индивидуальных отношений, поскольку в них он предстанет той полипотентной возможностью, которой фактически и является. Однако пока он лишь алкает, но делает это не так, чтобы искомое могло быть испито, а потому не насыщается и страдает.
Для иллюстрации этапа ПЗМ уровня ВЗМ развития личности в той или иной мере подходят, как уже было сказано, вся книга Екклесиаста, большая часть «Нарцисса и Гольдмунда» Германа Гессе и основная часть «Внутреннего опыта» Жоржа Батая, а именно вторая его часть – «Казнь». К Ветхому Завету читатель сможет обратиться самостоятельно, а потому нет необходимости его цитировать; что касается упомянутого романа Г. Гессе, то там слишком много наслоений и следов «внешних влияний», что потребовало бы от нас долгих пояснений (однако, не в пример другим текстам, он чрезвычайно интересен той динамикой отношений двух Других, которая и создает напряжение этапа ПЗМ уровня ВЗМ развития личности); остается лишь «Казнь» «Внутреннего опыта» Ж. Батая. Эта, что символично, вторая часть книги, по сути является единственной (остальные же выполняют роль неких сателлитов – увертюр и послесловий) и представляет собой попытку выразить а priori невыразимый «внутренний опыт». Сам Ж. Батай сталкивается с определенной трудностью, видимо не вполне им осознанной, поскольку опыт может рассматриваться как то, что стало (было и стало) опытом (так его работу расценивает Ж.П. Сартр [264] ), и то что есть опыт (так, по всей видимости, задумывалось самим Ж. Батаем). Так что нам придется говорить о том, что есть. Это парадокс, поскольку все, что может быть высказано, уже не есть, а было, но что поделать? – такова специфика нашей темы.
264
Танатография Эроса: Жорж Батай и французская мысль середины XX века. – СПб.: Мифрил, 1994. С. 22.
Глава начинается с описания состояния растерянности, опустошенности, столь «симптоматичного» для этапа ПЗМ уровня ВЗМ: «Есть такие часы, – пишет Ж. Батай, – когда нить Ариадны рвется: когда я не что иное, как пустое раздражение, когда я не знаю больше, кто я, когда голод, холод, жажда снедают меня. В эти моменты бессмысленно прибегать к воле. Важнее – испытывать отвращение ко всякой жизнеспособности, отвращение ко всему, что я когда-то мог сказать, написать, ко всему, что могло бы привязывать меня к жизни: тогда верность себе кажется просто пошлостью. Противоречивые поползновения, что движут мной, не находят выхода и потому меня удовлетворяют. Меня гложет сомнение: в себе я не вижу ничего, кроме провалов, бессилия, тщетного брожения. Мне кажется, что я гнию, к чему бы я ни прикоснулся – все гниет». [265]
265
Батай Ж. Внутренний опыт / Пер. с франц., послесловие и комментарии С.Л. Фокина. – СПб.: Аксиома, Мифрил, 1997. С. 67–68.