Развод. Он влюбился

— Я бы могла тебе объяснить, что случилось, но, кажется, ты и сама все прекрасно рассмотрела вчера вечером.

Она отчаянно покраснела и закрыла лицо ладонями, пытаясь спрятаться от стыда.

— Я уверена, он жалеет. Эта проститутка ему не нужна. Это была просто…просто ошибка.

— Да ты что, Дашуль? Честно? Просто ошибка? С голой жопой и на чужой девке?

Да, звучало не очень. И это я еще держалась в выражениях.

— Ошибка! Я уверена, он уже раскаивается и скоро придет. Да, он сделал очень плохо. Но ты должна простить его, принять… — она все-таки разревелась, — чтобы все было как прежде.

Моя маленькая, глупая, залюбленная до невозможности девочка, привыкшая к тому, что ее семья – это нерушимая крепость, твердыня. Я понимала, почему она так говорила, почему так отчаянно цеплялась за прошлое. Ей хотелось, чтобы мама и папа были вместе несмотря ни на что, хотела сохранить то тепло, что всегда было между нами.

Ей было страшно.

Мне тоже было страшно. А еще противно.

— Принять его? Даш, ты серьезно? Ты думаешь, что-то может быть по-прежнему после того, как увидела измену своими глазами? Думаешь, я захочу с ним разговаривать, прикасаться, делить постель? Да меня тошнит об одной мысли об этом. Я слишком брезглива, чтобы подбирать использованное.

— Ну, мам, — взмолилась она, — ты должна…

— Кому я должна? — спросила жестче чем могла бы. От моего тона Дашка вздрогнула, как испуганный котенок, — ты предлагаешь мне переступить через себя, простить изменщика и дальше жить как ни в чем не бывало, только потому, что тебе этого хочется? Прости, но нет. Ты уже не малышка и должна понимать, что есть вещи, которые не прощают. Никому.

— Ну вы же семья, — рыдала она, — Вы любите друг друга…

— Увы, эта любовь не выдержала испытания молодой похотливой шмарой.

Которую ты, дочь моя, притащила в наш дом. А теперь смеешь требовать от меня какого-то принятия и прощения.

Я не сказала этого вслух. Не смогла.

— И что теперь? Ты…ты собираешься развестись?

— Да, — просто ответила я.

— Ну, мам! — истерично воскликнула она, — так нельзя!

Я только покачала головой.

— Даша, нельзя предавать. И себя в том числе. Нельзя прощать, особенно когда не просят прощения. А переворачивать страницу и уходить из того места, где тебя макнули носом в экскременты – можно и нужно. Когда-нибудь ты это поймешь.

— То есть ты отдашь его, да? Позволишь папе уйти к этой стерве?

— Он взрослый мужик, Дашенька. Взрослый, состоявшийся, способный сам решить, когда и с кем снимать свои портки. Он сделал свой выбор, я делаю свой. Будет развод.

— А мне что делать, мам? Что в этой ситуации делать мне? Я вас обоих люблю! Мне теперь разорваться?!

Как же ты безжалостна в своем эгоизме, моя дорогая дочь. Как больно бьешь в измученное сердце и даже не понимаешь этого, не чувствуешь…

— Ты тоже взрослая, — наконец, произнесла я, — и должна решить эту задачу сама, без чьих-либо подсказок. Ты совершеннолетняя, поэтому никто не заставит тебя принимать чью-либо сторону. Ваши отношения с отцом – это ваше дело. Не мое.

— Да как ты не понимаешь! Я хочу, чтобы вы были вместе! Как раньше! — она сорвалась на крик.

— Как раньше не будет, — твердо сказала я, — и спасибо за блины…но я не голодна.

С этими словами я взяла из ящика рулон мусорных пакетов и вышла из дома.

Боже, кто бы знал, как я любила свой дом раньше и каким холодным и неуютным он казался мне сейчас. Грязным, испохабленным! Будто на каждой стене, на каждой поверхности отпечатались чужие сальные пальцы.

На крыльце гостевого я остановилась, пытаясь набраться решимости и пересилить саму себя. Хотелось развернуться и убежать, зажмуриться чтобы никогда этого не видеть, стереть себя память…

— Тряпка, — прорычала я и пинком открыла дверь.

В маленькой гостиной царил полнейший беспорядок, словно тут порезвилось стадо свиней. От вида смятого покрывала на том самом месте, где Алексей зажимал Марину, меня замутило. Как и от чужих трусов, оставленных на подлокотнике.

Эта сука так торопилась за моим мужем, что ускакала прямо без них.

На столе, в тарелке стояли остатки позавчерашнего шашлыка и копчёной рыбы, надкусанные фрукты, над которыми вилась мошкара, в кружке – забродивший, покрывшийся пленкой чай.

И воздух такой…едкий, сладковато-тошнотворный. Наполненный чужими духами, запахом похоти, гниющих остатков еды.

Сейчас точно вырвет.

Я распахнула все окна, пытаясь запустить кислород в оскверненное жилище, и принялась за уборку. Один пакет использовала, как перчатку, чтобы не прикасаться к этому дерьму голыми руками, а во второй принялась сгребать все, что попадалось на пути. Трусы, чужую одежду, мятое покрывало с дивана. Потом прошла в комнату, в которой жила Марина и выгребала все ее барахло – косметику из тумбочки, сменную одежду, белье.

Туда же отправился завонявший шашлык и персиковые огрызки. Остатки пиццы на масляном листе бумаги, уставший салат и чай. И компот. И рыбу. А сверху солнцезащитный крем, которым так щедро сдабривала свою жопу дорогая наша гостья.

Содержимое мусорного ведра? Туда же!

Что еще?

Я сходила в ванную и одним движением смела с полок все банки, склянки, предметы личной гигиены. Большую бутылку шампуня открыла, сдавила и небрежно бросила сверху.

Все добро поместилось в два здоровенных пакета. Я плотно завязала каждый их них, потому что воняло настолько отвратительно, что не знаю, как сдержала рвотный порывы, пока тащила это все к мусорным бакам у въезда во двор. Бросила мешки на солнцепёке, чтобы уж наверняка дошло до кондиции, и пошла обратно, намереваясь продолжить в том же духе.

Сжечь бы весь этот рассадник похоти и заразы, да я слишком расчётлива и прагматична для этого. Нам еще имущество делить…

Я вытаскивала все, на чем мне хотя бы чудился отпечаток присутствия Марины. Даже надувной матрас, по которому она елозила своими гадкими стрингами, проколола с диким удовольствием и топтала ногами, пока не вышел весь воздух.

Гора барахла у мусорных баков неотвратимо росла, а я, наоборот, все сильнее входила в раж. Оттащила туда и плетеный шезлонг, и лавку, на которой сидела эта прошмандовка.

Кто-то скажет, что я тронулась умом, но мне это было необходимо. Я громила ни в чем не повинные вещи и чувствовала себя лучше. Злость, которую я старательное в себе распаляла действовала как защитная броня. Сквозь нее не могли пробиться ни боль, ни сожаления. Никаких дебильных мыслей из разряда: а что, если Даша права, и надо простить.

Ну, уж не-е-ет. Я купалась в этой злости, молилась на нее, упивалась каждым витком бешенства. Наслаждалась ненавистью.

После гостевого дома, бассейна и зоны барбекю пришел черед главного дома. Нашей спальни. Того храма любви, в котором еще недавно я была главной и единственной жрицей.