Речитатив
Шрифт:
– Вы ведь по рекомендации господина Варшавского, – решительно произнес Юлиан, пытаясь без проволочек направить пациента на покорный путь покаяния и слезного обновления. – И зовут вас, если не ошибаюсь, Павел…
Пациент молчал и с той же наклонной позиции продолжал рассматривать Юлиана. Потом губы его неохотно расцепились, и он, почти как чревовещатель, процедил:
– Он от меня так хотел избавиться, что на радостях даже имя мое перепутал. Ну и гаврик. Меня Юджином зовут.
– То есть вы предпочитаете этот английский вариант русскому, – миролюбиво произнес Юлиан, не совсем, однако, понимая, как связуются между собой Павел и Юджин, и стараясь нейтрализовать почти физически ощущаемое покалывание от колючек, вылезающих из всех пор сидящего перед ним человека.
– Во-во, аглицкий! – ставя ударение на «а», воскликнул пациент. И сделав небольшую паузу, он в той же фиглярской манере, смакуя слова и одновременно отторгая их от себя, как использованную жвачку, произнес:
– Есть, конечно, и руцкий вариант, но зачем вам его знать. Мы в Америке. Имя мое руцкое мне мамашка приклеила, поскольку одного из своих
Он замолчал и уставился в одну точку, до побеления сжав губы.
Юлиан тоже молчал и со своего нейтрально-отрешенного далека ненавязчиво рассматривал Юджина. Молчание затягивалось. «С этим надо держать хорошую дистанцию», – подумал Юлиан и вслух произнес:
– Расскажите о ваших взаимоотношениях с родителями… Очень часто именно в истоках…
– Ро-ди-те-ли… – перебивая Юлиана, нараспев произнес клиент и возвел глаза к потолку, словно вслушивался в повисшую в воздухе абсолютную немузыкальность этого слова. —
А я их во множественном числе и не знал. Папашка мой все в отъездах да в отъездах ошивался, чего-то там инспектировал от своего главка. Да так и не рассмотрел меня толком. Его машина сбила на стройплощадке. Знаете, как было? Гололед в то утро дорогу выстеклил, и папашка мой на объект пешедралом отправился. Нет чтобы служебную машину подождать, в бой уж больно рвался и по дорожке этой пошкандыбал. А объект был такой повышенной секретности – ну дальше просто некуда. Цех по отправке готовых изделий назывался. Или по приемке. Что ведь в тех условиях одно и то же. У них там отправители с получателями могут местами поменяться – ничего не изменится. Товар – деньги. Деньги – товар. Не подмажешь – не поедешь. Ага! Вот батюшка мой бодрым шагом на этот долбаный объект и направился. Шел, шел… поскользнулся и под задние колеса бетоновоза угодил, там его и размолотило, и аж до бетонного завода размазывало, поскольку водитель ничего не заметил, решил, что камень или кусок льда под колесо попал. А мамашка моя во время его длительных командировок под кого только могла лезла. Квартира отдельная была, и не то чтобы маленькая, а несуразная – полторы комнаты, вернее, комната и четвертушка. Четвертушка – это прихожая. Когда ненароком гость появлялся, скажем, отцовская маменька – так ее, старуху, в прихожей клали на раскладушку. Ага! И тут же туалет под носом. Подголовник прямо в дверь сортира упирался. Все удобства, считай. Но главное место встреч и расставаний – это комната. Она же спальня, она же кабинет и детская. Во как! Большая была комната. Когда-то в сталинские времена в ней две семьи ютились, но какой-то умный человек в годы застоя дал кому надо, и уже на следующий день перегородка исчезла всем на удивление. Красота! От-дель-ная квартира. Никаких соседей. Вместо них мамашкины любовники. Одна только помеха – дитя в колыбельке, орущее почем зря. Это я, значит. Ну, рот мне заткнуть – это проще пареной репы, чего, к примеру, стоило на соску винца капнуть – и соси, лопушок. Вот такое у меня было плодово-ягодное детство. И все бы ничего, да только мелочишка одна весь компот подпортила. Говорить я не мог, но все видел. И память моя всю мерзость этой жизни, как губка впитала. Я ведь, пока папашка отстутствовал, наблюдал все перипетии, всю разблядовку и на столе, и под столом, и на тахте, и на ковре… словом, где перышко опустилось, – там и смрадное гнездышко любовное свивалось. Я-то вроде говорящих часов был. В коляске лежал. А она там куражилась, пищала, а когда я кричать начинал, она ко мне подходила, и я все помню… каждую мелочь, каждый пустячок, как будто не двадцать пять лет прошло, а вчера все случилось… Я и сейчас вижу какую-то висюльку у нее на дряблой шее, и эту затисканую грудь в красных пятнах, и этот сосок, на котором молочная капля висела. «Сю-сю, – она мне говорила, – сю-сю», – и затыкала рот грязной изжеванной соской! «Сю-сю» – вот мое руцкое имя. Ну как, нравится?!
Последние слова он прокричал удушливо-едким фальцетом, и кадык у него задергался, выбросив из гортани сиплую волну ненависти, как выбрасывает кальмар густую чернильную струю из своего мешка.
Юлиан не сводил с него глаз, чувствуя где-то внутри нарастающее неудобство, неловкость, как будто его самого вдруг накрыло вонючей чернильной кляксой.
– Сколько вам было лет, когда вы это видели? – спросил он.
– Мне и года еще не было. Я ж вам говорю, в коляске лежал.
– Ну поймите… не могли вы помнить событие, даже очень эмоционально сильное, в таком возрасте.
Юлиан попытался улыбнуться, но почувствовал, что улыбка получилась жалкая – ив зеркальце не надо было заглядывать. Он знал, что выпал из образа, и самое опасное во всем этом было то, что балансировка оказалась нарушена, как у циркача на канате. И его профессиональное хладнокровие, умение отрешиться от проблем пациента, фактически его внутренний балансир из горизонтальной позиции неожиданно стал клониться к той опасной точке, после которой падение уже становится неизбежным. Отвращение, которое этот человек у него вызывал, просто выворачивало его. И неожиданно одно яркое воспоминание всплыло перед глазами.
Фауна
Ему тогда шел двадцать первый год. Он заканчивал третий курс Одесского политехнического и жил у своей тетки на улице Подбельского, в двух шагах от городского цирка, причем дом задним фасадом выходил прямо на цирковой двор, где постоянно скапливался реквизит, будь то ободранные продавленные тумбы, аляповато
раскрашенные ширмы, свернутая в рулон сетка батута, старые раздолбанные маты или всевозможные трапеции, шесты и полиспасты.Во двор, однако, Юлиан почти не заглядывал. Пыльные задники с изношенным реквизитом его мало интересовали. Он больше увлекался номерами легкого циркового жанра, часто повторяя дежурную фразу своего приятеля Эдика Брацлавского: «На повестке дня сегодня один вопрос – с кем бы покувыркаться». Фраза эта приобрела в те годы особо глубокий подтекст, поскольку будущее ему представлялось довольно туманным, отъездные разговоры среди его приятелей и родственников шли вовсю, а дни строчили свои зигзаги с возмутительной скоростью вошедшей вразнос швейной машинки «Зингер». И стрекотание этой машинки, совмещенное с запахом жареного лука на шипящих сковородках, выбиванием ковриков на куцых балкончиках и прободением в ржавых водопроводных трубах и отстойниках, порождало в нем одну, но пламенную страсть. Однако это был не свободолюбивый порыв Мцыри, не желание обрести крылья свободного полета или воспарить на облаке мечты… Вектор его устремлений имел иную направленность и вполне земную тягу. Юлиана, по большому счету, влекло и возбуждало глубокое бурение, неуемное желание проникнуть в самые недра, разъять пласты, переработать породу, чтобы добраться до увесистых самородков и алмазных россыпей девичьих услад.
При этом приходилось преодолевать некоторые проблемы своего вынужденного пребывания на тетиной территории. Тетя Ганночка, родная сестра его матери, всю жизнь прожила в Одессе в большой, нелепо заставленной тяжелыми комодами комнате, разделенной на несколько секций высокими ширмами, подозрительно похожими на старые ширмы, что валялись во дворе цирка. За несколько лет до того брошенная подлецом мужем, но гордая в своих терзаниях, тетя очень боялась, что любимый племянничек пойдет по плохой дорожке, и старалась как можно активнее держать его под контролем. Юлиану приходилось каждый раз придумывать отговорки, потому что тетя звонила его матери чуть ли не ежедневно, докладывая о поведении и успеваемости «нашего Юлика».
Он сочинял опробованные, хорошо подретушированные или внезапно пришедшие на ум истории, усыпляя тетушкины подозрения, привлекая в свидетели вечерние занятия в математической секции, дежурство в добровольной дружине по охране институтского общежития, совместную подготовку к экзамену с лучшим студентом курса (тот же Эдик Брацлавский) или визит к преподавателю сопромата, который во время демонстрации закона Гука сломал ногу, не рассчитав тензор деформации двутавровой балки. Зловещий Гук стал незаметно лучшим союзником в обработке тетушки. Заслышав его имя, окруженное словами тензор… модуль… упругость, она, упирая руки в боки, громко охала и говорила: «Та шоб он вже гукнувся, той Гук».
…И тогда Юлиан, пряча в уголках губ свою ироничную усмешку, бесшумно выскальзывал в потное и влажное марево одесской улицы, подальше от гремучей смеси коммунальной кухни – в пятнистую тень платанов и кленов, жадно вдыхая медвяный запах лип или одуряющий, наполненный любовной истомой аромат акаций…
И ему вслед, напоминая инструментальный разнобой оркестровой ямы, неслись вздохи и упования старожилов, просиживающих всетерпеливую скамью перед домом: мечтательное «…знал я одну телефонисточку…», ностальгическое «…ушла, вся ушла к туркам, а за кефаль я уже не говорю…», плотоядно-печальное «Маша – да не наша…» и безнадежно-филармоническое «…А Буся Гольдштейн в его возрасте уже играл «Перпетуум мобиле» Паганини…».
Юлиан свои года тратил с беззаботной и рисковой бравадой мотогонщика по вертикальной стене. Он нравился женщинам, легко заводил новые связи и гулял, подолгу не задерживаясь на объектах своего интереса, поскольку хотел попробовать всяких и по-всякому.
Одну из его тогдашних пассий звали Ольгой. Она была бледнолицей малоразговорчивой девицей с привлекательным, по-павианьи торчащим задом, и это достоинство перевешивало все ее видимые и скрытые недостатки. Он укатывал ее, где только мог: в сыром вонючем закутке ночного подъезда, в плохо освещенном отсеке городского парка культуры, в полупустом зале кинотеатра на утреннем сеансе, где они садились в последнем ряду, и она, склонившись над ним, собирала нектар с его распустившегося цветка. Он знал, что у нее есть муж, но она крайне неохотно о нем говорила. Как-то раз в воскресенье она повела его на свою работу. Работала она в редакции многотиражной заводской газеты. Там было пусто и зябко. Окна были открыты настежь, потому что в редакции делали ремонт и какую-то перепланировку комнат. Пока они поднимались по лестнице он, идя чуть позади, сунул руку ей под платье и начал с голодным рвением тискать ее ягодицы, раззадоривая себя и партнершу. Наконец, они добрались до комнатушки, где пол был покрыт серым грязноватым паласом, а со стен свисали лохмотья обоев в цветочек, напоминающие детские распашонки на балконных веревках. Он стремительно стащил с себя джинсы и уже был готов взять ее на абордаж, как вдруг заметил на полу, прямо позади нее небольшую груду медных гвоздиков с крохотными шляпками. Гвоздики, видимо, предназначались для наличников. «А-а, ничего не будет», – успел подумать он и с каким-то садистским удовольствием уложил аппетитный Ольгин зад на этот, будто заляпанный сухими сосновыми иголками ковер. Он так хотел увидеть недоумение или гримаску на ее малокровном личике, что не прибегая ни к каким ласкательным приманчивым приемам, без чего он обычно не обходился, смачно плюнул на ладонь и, мазнув девичью промежность, торопливо начал проталкивать свое возбужденное альтер эго в амурные складки ее дефилеи. Затем произвел несколько резких, почти судорожных движений и чертыхаясь, поспешно развеял свой заряд по ее животу, злясь на себя и на гвоздики и в то же время получая внутренний кайф от еще и такого экзотического секса, которому он уже позднее, когда остыл и затягивал молнию на брюках, тут же придумал имя: «гвозди программы».