Речитатив
Шрифт:
Она поднялась с пола, не скрывая своего недовольства, опустив глаза и плотно сжав губы, и пока искала свои трусики, оказавшиеся под его джинсами, он полуобернулся и с любопытством посмотрел на ее павианью попку. Гвоздики оставили явный след, не причинив, впрочем, никакого вреда, а один из них даже впечатался в мякоть ягодицы, и Юлиан, облизнувшись, с оттяжкой шлепнул ее по красному натёру. Гвоздик отлип и сосулькой полетел вниз.
Она пообещала ему позвонить на следующий день, но не позвонила. Через два дня он сам стал ей названивать на работу. Ее звали к телефону, она не брала трубку. Он злился и стал подумывать о срочной смене объекта. На четвертый день поутру Ольга наконец позвонила и каким-то чуть стеснительным голосом предложила прийти к ней домой. «Муж уехал в командировку, – сказала она и добавила: – Я дверь оставлю открытой, если на площадке никого не будет, ты сразу заходи…»
Она жила на третьем этаже запущенной многоэтажки. Он быстро взбежал по грязной лестнице, приоткрыл дверь и шмыгнул в полутемное чрево коридора. Она вышла к нему в помятом халатике, лямка которого одним концом волочилась, как обезьяний
Он, пытаясь приноровиться, стал забрасывать ее ноги на подлокотники кресла, как если бы она была куклой с разболтанными конечностями, при этом, нижняя половина ее торса проваливалась в довольно изношенное диванное седалище, и он тыкался в лобок, как прыщавый юнец, совершающий первый в жизни таран вслепую, с отчаянным желанием проникнуть поскорее в это непознанное и загадочное. Она и не думала ему помогать. Он весь взмок, одной рукой подхватывая ее зад, а другой, облапив спинку кресла; ноги его скользили по полу, и само кресло тоже двигалось как-то юзом, при этом поскрипывало и похрипывало с поистине человеческой тоской. В какой-то момент он увидел язвительную улыбку на ее губах и понял, что расплачивается за скороспелые гвоздики. Наконец он кое-как приноровился, но секс из-за невозможности проникнуть глубже, чем позволяло кресло, был сплошным мучением. Пытаясь найти точку опоры, он подтянулся повыше и внезапно увидел перед глазами детскую коляску. Собственно, коляску он отметил чисто автоматически, еще когда Ольга вела его в комнату, но только сейчас он увидел, что в коляске лежал ребенок. Судя по распашонке синего цвета это был мальчик, хотя головку дитяти венчал грязно-розовый чепчик. На вид крохотуле было месяцев восьмь-десять. Дитя лежало абсолютно спокойно и с необычно серьезным и одновременно равнодушным видом разглядывало Юлиана.
«Там ребенок», – сказал он хриплым голосом. Ольга ничего не ответила. «Он смотрит сюда», – повторил он. «Ну, не плачет же…» – слегка раздражаясь, бросила она и, словно поддразнивая Юлиана, чуть приподняла лобок, обволакивая вульвой его почти опавший конец. Он постарался сосредоточиться на сексе и забыть о маленьком свидетеле его сумбурных упражнений, стал покусывать набухший Ольгин сосок, ощутил на губах странный молочный привкус и с какой-то ленивой злостью опять начал растягивать ее, как скорняк растягивает на скобах вялый волглый кусок кожи. Наконец он, вывернув ногу, с трудом зацепился ступней за ножку кресла, как птица за ветку, и дело пошло более споро. В то же самое время его неудержимо тянуло поднять глаза и посмотреть на крохотное существо в коляске. Он почти непроизвольно вскинул голову и снова увидел, что дитя абсолютно равнодушным взглядом смотрит на него; и в то же время за этим равнодушием ребенка он кожей осязал какой-то упрек и стыд за себя и за эту женщину, и почему-то мелькнуло перед глазами слово «прелюбодеяние», которое всегда его смешило своей библейской витиеватостью, и если появлялось на языке, то в соседстве с привычным одесским стебом… Но в этой неубранной комнате с мятыми шторами, старым дурацким креслом, безобразным комодом, на котором было свалено рыхлое грязное белье, и с беспомощным маленьким существом в коляске – неуютное, трудно выговариваемое слово овладело его сознанием и, уже появившись, начало ввинчиваться в висок со скрипом, как шуруп в не сверленную доску…
Музыка
– Послушайте, вы что, отключились?! – Юджин почти кричал. Юлиан вздрогнул и посмотрел на него мутным отрешенным взглядом.
– Вы как будто заснули или отключились, – сказал клиент сердитым голосом.
– Извините, вчера был трудный день, я не спал полночи… – Юлиан пытался собраться с мыслями и, чувствуя на себе насмешливый взгляд Юджина, только больше злился. – Возвращаясь к вашей истории… – он потер ладонью лоб. – Поймите, вы себя сделали жертвой события, которое не могли увидеть, а вернее, осознать. Я вам не свои мысли внушаю – это научный факт. Никто не помнит себя в годовалом возрасте, во всяком случае, подробности, вами описанные, явно носят более поздний отпечаток…
Юджин сидел, вжавшись в уголок дивана, и был в этот момент похож на зяблую птицу, которая прячется от ветра и дождя в скошенной нише фриза.
– Вы музыку любите? – спросил Юлиан.
– Какую музыку?
– Хотите, я поставлю Шопена. Ноктюрн.
Он нажал на клавишу, и затрепетало шопеновское арпеджио, как если бы внезапно родившийся под толщей таявших снегов, еще не нашедший себя, но уже пробивающий себе дорогу ручей, запрыгал по камням, заполняя свое же пересохшее русло. И Юлиан ощутил незнакомое ему состояние невесомости. Вокруг него бушевало дикое, стонущее, неистовое море его памяти, выброшенной из пенистой разноголосицы дней, как морские водоросли выбрасываются прибоем на берег, а внутри него пальцы музыканта лепили обволакивающие, почти прозрачные изваяния из шопеновских кантилен, исполненных светлой печали и забвения…
– Остановите… слышите! – Юджин вскочил со своего места и тут же, словно теряя равновесие, рухнул на диван. – Музыку остановите… не могу… не могу… Я ведь ее похоронил полгода назад.
Он замолчал, царапая пальцами свою заросшую черными клочьями грудь.
– Мамочку похоронил… и думал – вот теперь-то и все мое ненавистное детство сотрется из памяти, вроде бы вырастет высокая стена,
и не надо думать, а что там за ней осталось?.. Только стена вся в дырах, и каждую ночь через эти дыры ее руки тянутся, будто обнять хотят, пожалеть, и голос ее слышу, и кричу… просыпаюсь в мокром поту… Помню, пришел я к ней в госпиталь, она уже при смерти была. От рака помирала. Ждала меня, а я все не приходил. А тут вдруг ночью, накануне, у меня воду прорвало, в ванной труба лопнула. Я звоню в ремонтную службу, говорю – потоп. А они отвечают: ждите, у нас не хватает людей, все на вызовах. И вот я вижу, как вода заливает меня, уже сосед снизу колотит шваброй в потолок, и вдруг я слышу ее голос: «Это ничего сынок, это слезы мои, они через день просохнут». Я подумал, галлюцинации у меня… Она ведь отдельно жила, на другой улице, в комнатушке по Восьмой программе. Она хоть и не старая была, пятьдесят восемь лет, но как рак у нее нашли, так на глазах сморщилась, седая стала. Наутро я в ее палату пришел. «А я тебя всю ночь звала, сынок», – говорит. Я молчу, не знаю, что и сказать, только кашляю в салфетку, у меня простуда тогда была. И тут она мне шепчет, еле-еле языком шевелит: «Ты, сынок, купи у корейцев черную редьку, проделай в ней лунку и налей туда меду. Мед пропитается редькой, и ты компресс сделай да на грудь положи, и делай это пока редька не скукожится…»Ая смотрю на нее, вижу тесемка от больничного халата развязалась и видна ее сморщенная провалившаяся грудь, и вся она потемневшая лежит, высохшая, как мумия, и я подумал со злобой: «Да ты сама и есть черная редька скукоженная…» – вспомнил, как она ко мне маленькому подходила – пьяная, мужиками разворованная… Я встал и ушел, даже не попрощался с ней. А через день она умерла. А я все искал уловки, сам себе чего-то там объяснял, вроде как баллы добирал, чтобы себя оправдать в своих же глазах, всё гнильцу разную ворошил… в помоях лазил… И вот, вы музыку поставили. Я сначала слушал безо всякого… даже о чем-то другом хотел подумать, будто все равно мне – есть музыка или нет. Ну красиво, клавиши журчат… И вдруг, в каком-то месте, не знаю почему… мне будто кислоту в глаза брызнули, и я буквально ослеп. Глаза открыты, а ничего не вижу, только голос ее слышу. Ведь это я ее убил. Я убил! У нее же, кроме меня, никого не было, а вся пьяная кобелиная братия – вроде наваждения… Может, в этом угаре она забыться хотела, тосковала, любовь искала и от меня любви ждала. И не дождалась. Я ведь не ее, а себя же и превратил в эту черную скукоженную редьку. Потому что мед, который она мне всю жизнь давала, из меня только горечью выходил, и я себя горечью думал вылечить, а мед в землю ушел… Ничего не осталось.
Он замолчал, низко опустив голову. Молчал и Юлиан, глядя на него напряженным остановившимся взглядом.
– Я с мужчиной живу, – тихо сказал Юджин. – Американец он. На целых двадцать лет меня старше. Такое же, как я, несчастное создание, уж и не знаю, как мы друг друга нашли. Видать, поэтому и нашли. У меня с женщинами ничего толком-то не получалось. Всякий раз мамочка перед глазами появлялась. Только я ее совсем не виню, вы поймите правильно. Я, наверное, рожден таким вот уродом, и через это все получилось. Боже, как я стал говорить! Русский совсем забываю. С Робертом только по-английски. Почти никого из своих не вижу. Я для них изгой. А с американцем как-то вроде спокойно, только по ночам тоска исподтишка грызет и грызет, а я хочу ее прогнать и не могу, не знаю как… Роберт меня жалеет… утешает: все, мол, будет хорошо. «Моя любовь, – он мне говорит, – ты моя единственная любовь». А у меня все внутри переворачивается и выть хочу. Вы-ыть…
Он низко опустил голову, несколько раз ею покачал, будто прогонял наваждение, потом посмотрел на Юлиана. Глаза у него почти не поменялись, но они немного посветлели, и сумятица, бушевавшая в них, будто сама себя усмирила. Только повлажнели белки, и Юджин быстро-быстро моргал, стараясь не показать своих слез.
– То что с вами произошло, имеет объяснение и логику, – сказал Юлиан. – Статистически существует определенный тип мужчин, обладающих генетической предрасположенностью…
– Да знаю, знаю, – перебил он. – Все это уже выучил, в разных книжках читал. И про андрогенную недостаточность, и как окружающая среда влияет, и про то, и про се… И про Чайковского, и про Микельанджело, и про Элтона Джона… Я на этот счет спокоен. Если это даже грех, я его как нибудь замолю. А как мне мой грех перед мамочкой замолить… Я и молиться не умею… Да и что мне Богу сказать… Поставьте музыку, Шопена… С того самого места, где прервалось, где я ослеп… Я ведь испугался, потому что меня будто начало назад раскручивать. Всего – понимаете? Не знаю, как объяснить… Я будто у нее в утробе оказался. И не хотелось мне на свет появляться, а меня какая-то сила толкает, а потом щипцами тянут… И вдруг я ее голос услышал: «Ершик ты мой!». Это я таким родился, с волосиками торчащими. И всю жизнь она меня так называла. Ершик. А теперь ничего нет. Нет ее рядом. Нет Ершика, и я здесь… не знаю, что со мной… Будто родился заново с другим именем, в другой жизни и тянется за мной моя пуповина, детство мое, которое хочу забыть и не могу… Что же это? И почему?..
Юлиан снял адаптор с паузы. Он неожиданно вспомнил слова Виолы «музыка-проводник» и принял их как спасительную аксиому, как протянутую к нему из спиральной тьмы чистилища руку Вергилия. Он подумал, что его память неслучайно сыграла с ним эту игру на грани срыва, когда человек, сидящий напротив, неожиданно выдернул карту, поддерживающую весь карточный домик его сиюминутных Любовей и клятв, тусовок и похмелий и это qui pro quo, связавшее его и Юджина одной цепью, как в старом фильме Стэнли Крамера, – все это теперь обрело некий смысл, как бы связующую силу раствора или пчелиного воска, который скрепляет шаткую постройку человеческих отношений только тогда, когда в замес добавляются простые слова библейского пророка, чей надломленный голос твердит и повторяет их который век в надежде все же быть услышанным: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».