Речитатив

Варшавский слегка откинулся в кресле, и в глазах его появилась знакомая Виоле растерянность. Впрочем, неожиданный ретрит продолжался буквально несколько секунд, после чего он порывисто вскочил, драматически сложил и потер руки. Затем быстро осмотрелся, и ноздри его затрепетали, видимо впитывая сложные флюиды Ирениной спальни, в которых густо переплелись ароматы изысканных духов, кремов, лосьонов и лаков для ногтей с полусонным томительным ароматом ухоженного женского организма.

На секунду бросив тревожный взгляд наверх, Варшавский кивнул, получив ответ на мучивший его вопрос, и продолжил:

– Знаете, Виола, некоторые люди наивно полагают, что ясновидец предугадывает будущее. Это не так. У ясновидца есть особое чутье… чутье зверя, который чувствует запах беды еще до ее зарождения. До того, как искра зажгла сухой пучок травы на обочине дороги, зверь ощущает приближение огня, в нем нарастает необъяснимая тревога, и он бежит, прячется, ищет защиту от… необъяснимого. С людьми, в принципе, происходит тоже самое. И мы иногда получаем эти неясные толчки из будущего, но редко кому удается окрасить неясные и даже непонятные ощущения в цвет и придать им форму. Нострадамусу такое удавалось, но и он как будто видел события, которые уже свершились, а не события, которые свершатся в данной точке пространства через сколько-то лет. Я понимаю – это звучит странно, ведь время необратимо и стрела его направлена только в будущее. Но существуют непостижимые пути попадания наших ощущений на кончик этой стрелы и передача увиденного назад в место, откуда стрела была запущена. Нострадамус мог увидеть будущее, но не мог влиять на него, как это делают герои фантастических романов. Не пытайтесь задавать вопросы будущему или, что еще хуже, пользоваться услугами гадалок… Будущее обведет вас вокруг пальца и, если даже вам удастся на миг оказаться на кончике стрелы, знайте – стрела эта, скорей всего, принадлежит чужой судьбе и вы можете, не ведая того, прилепиться к чужой планиде, взяв на себя чужую роль… Я хочу сказать… Мы ведь находимся в рамках человеческого понимания и ощущения времени, и лучше не пытаться эти рамки раздвинуть… Хотя иногда я думаю… Если бы я мог поменять что-то и вернуться назад… сместить свое время… Вы… Я смотрю на вас…

Что-то изменилось в его голосе, и Виола почувствовала, будто ее обдало жаром… «Господи, я вся горю…» – подумала она и опустила глаза.

– Боль, которая точит меня уже много лет, вдруг исчезла, отпустила меня… Вы заполнили провалы времени, словно перекинули мостик через пропасть, и мне надо сделать только шаг… один шаг…

Виола подняла голову и с виноватой улыбкой посмотрела на него, губы ее опять приоткрылись, словно искали слова для своей защиты, и она только сказала одно слово «Леон…», за которым складывалось мучительное и беспомощное «не надо», но он сам, будто спохватившись и чувствуя, что она собирается его остановить, громко перебил не столько ее, сколько самого себя:

– Всё! Простите меня… Я нарушил свое же табу. Я не хочу терять вас и Юлиана, вашу дружбу. У меня не совсем обычный эмоциональный срыв, немного загнал себя. Надо опять перевести стрелки на час назад… Не смотрите на меня с удивлением. Я эту фразу часто мысленно повторяю, когда хочу исправить какую-то ошибку, хочу обмануть время… но обманываю только себя… А про часы вспомнил в связи с тем, что на судне, которое находится в открытом океане, даже при пересечении часовых поясов время не меняется и только, если судно прибывает в порт, стрелки часов переводят. Понимаете?

Он сделал паузу и, усевшись в кресло, прикрыл на несколько секунд веки:

– И я думаю, что с точки зрения Бога, время вообще категория неподвижная. Это планеты и все живое на них кружатся вокруг времени, как мотыльки вокруг яркого фонаря. Эту неделимость времени хорошо ощущали провидцы и философы древности; они понимали, что время – это одновременно и настоящее, и прошлое, и будущее. Я когда-то о неподвижности времени прочитал у Чаадаева. Он представлял себе мир, в котором существуют как бы два времени: то, которое меняется, течет – физическое время, и неподвижное, принадлежащее Абсолюту… И сквозь него, как сквозь некий спиральный туннель, проходят наша жизнь и мы сами… Не торопите события, не пытайтесь угадать завтрашний день, потому что он уже произошел, он уже день вчерашний. И в нем я вижу ваше лицо. И читаю ответ на ваш вопрос.

– Что же мне делать?

– Во-первых, помириться с Юлианом, – сказал Варшавский, неожиданно улыбаясь.

– Он зол на меня, на вас… он очень упрямый, и я боюсь…

– Вы можете полностью проигнорировать мои слова, но знайте, не пройдет и дня, как он вам позвонит и протянет ветку мира. Что касается вашей работы… Это особая тема. К сожалению, мои голоса, там на верхах, пока ничего обнадеживающего мне не сообщили. Но у меня возникла одна интересная мысль. Я хочу предложить Юлиану необычный деловой союз. Не знаю, говорил ли он вам, что я обнаружил сильнейшее энергетическое поле, буквально пронизывающее его рабочий кабинет. Это редчайший феномен. Случай один на миллион. Неужели он вам ничего не рассказывал?

– Да-да, он говорил, – смутилась Виола. – Но не успел рассказать подробности, что-то помешало, а потом произошла эта глупая ссора.

– Вот что… – Варшавский встал с кресла. – Давайте не будем заглядывать в завтрашний день, тем более что мы об этом несколько секунд назад говорили как о неблагодарном занятии. Я хочу просить вас об одном. Помирившись с Юлианом, снимите тень подозрения с меня, будьте моим адвокатом, ведь я ничего не совершил плохого, я ложно оклеветан, и мое честное имя зависит от вас, Виола. Только от вас.

Он величественно развернулся и вышел из комнаты, оставив дверь открытой. Пока он спускался по лестнице, Виола слышала воркующий голосок Ирены: «…посидите с нами, мы попьем чаю, у меня есть очень вкусное печенье, домашнее».

– Рад бы, но не могу, милочка моя, – деловито произнес Варшавский. – Как нибудь в другой раз, но сегодня – никак.

Ирена сказала что-то еще, и до Виолы донеслась его, начатая в форте, но постепенно переходящая в пиано, фраза:

– И не забывайте мои инструкции. Работайте над второй чаркой.

«Какая еще чарка?» – подумала Виола, на миг представив себе подтянутого Варшавского в дирижерском фраке и пышнотелую Ирену, маленькими глотками ритмично опрокидывающую в рот наливку из серебряной рюмочки.

Только через час после ухода Варшавского Сашка вылез из-под своего укрытия и, тщательно принюхиваясь, взбежал по ступеням на второй этаж. Там он некоторое время раздумывал, как витязь на распутье, куда направить пушистые лапы свои и, недовольно фыркнув в сторону Ирениной спальни, быстро шмыгнул в комнату дочери Ирены Лики. Лика гостила у подруги, запах чужеземца никак не мог сюда проникнуть, и Сашка, жмурясь, улегся на ворсистое покрывало Ликиной кровати. Над кроватью весело тикали ходики, и в нехитром Сашкином воображении возник аппетитный ломтик кекса, из которого ему подмигивали изюмины-глазки. Это чудесное видение напрочь заслонило сверкнувший, как метеор, образ пришельца.

Сюрприз

– Дождь… слышишь…

– По листикам стучит…

– Я очень соскучилась по дождю, просто физическая тяга выскочить во двор, запрокинуть голову и высунуть язык, чтобы всю себя в дождь окунуть. Я когда была девочкой…

– …Кажется, это первый за полгода…

– …Может быть, как подарок для нас…

– …А на десерт подайте, пожалуйста, дождь в серебристой упаковке…

– …Погладь меня… вот здесь… я очень люблю, когда ты меня здесь гладишь. Просто оттаиваю, как бы за день ни устала…

– А что ты так тяжело вздыхаешь?

– Ужасно не люблю ссориться…

– Давай подпишем перманентное перемирие.

– Про перманентную революцию я помню, а перемирие… Ты, Жюлька, не сможешь очень долго продержаться.

– Я буду стараться.

– Я тебе не верю…

– Правильно делаешь.

– Давай мизинчиками помиримся, как в детстве: мирись, мирись, мирись… и больше не дерись!

– Мир на мизинчиках – неплохая идея. Напоминает сексуальные игры некоторых животных… пауков, например. Самец