Река, что нас несет

— Кто?

— Ирландец.

— 11очему ты зовешь его Ройо?

— Tie смотри на меня так. Это его имя.

— Он-то не отобьет, куда ему! Но меня бесит, что он на тебя так пялится. Выкинь его из головы.

«О матерь божья, неужели он ревнует?» — радостно подумала Паула. Ей вдруг захотелось немного подразнить Антонио.

— С какой стати? — вызывающе спросила она.

— Смотри у меня!

— Да кто ты такой, мы с тобой и двух слов-то не сказали.

— Слов? — презрительно произнес он. — Зачем слова бабе и мужику, если в них обоих кипит кровь и они знают то, что им надо знать! Разве мы с тобой не поняли друг друга в первый же день? Или твое лицо обманывает меня всякий раз, как я на него смотрю? — спросил он, все больше распаляясь. И схватив Паулу за плечи, заставил ее взглянуть себе в глаза. Затем снова улыбнулся: — Слова… кому они нужны!

— Что поделаешь, — сдалась Паула, — чему быть, того не миновать… А потом ты поступишь со мной так же, как поступают все мужчины, когда женщина им отдастся: бросишь… Ах, Антонио, я ведь совсем не такая! Я не хочу больше страдать, Антонио, и мне тогда останется только убить себя!

Этот крик, идущий из самой души, потряс невозмутимого Антонио. Улыбка сошла с его лица, и он серьезно сказал:

— Па сей раз ты останешься жива.

Вздох и безмолвие. Безмолвие стремительно бегущей воды, трепетных ветвей, легких, вездесущих птиц. Антонио почти слово в слово повторил фразу, сказанную им в день их первой встречи:

— Твой кувшин выскользнет в воду.

Она вздрогнула, очнувшись от раздумий, и принялась мыть посуду. Страх снова ножом полоснул се по сердцу.

— Уходи, уходи, ради бога!

Антонио спокойно поднялся и, уходя, уверенно сказал:

— Они слепы… Иначе я опоздал бы.

Но они не были слоны. Поело ужина Сухопарый отвел Антонио в сторону.

— На пару слов, приятель… Куда это ты исчез, когда мы возвращались?

— С каких пор, Сухопарый, ты стал следить за мной?

— Чихать я на тебя хотел… На реке была Паула… Не вздумай увиваться за ней, а то плохо кончишь, парень. Раз я терплю, пусть все терпят.

— По, Сухопарый…

— Меня зовут Дамиан для таких разговоров… И заруби себе на носу: Паула здесь для всех. По-хорошему — так по-хорошему, а по-плохому — так по-плохому. Ясно? Для всех — так для всех.

— Слыхал, знаю.

— А знаешь — веди себя как положено. Тут все пляшут под одну гитару, а той задаю я. И если кто собьется, тому мы этой гитарой проломим башку.

— Вот что, Дамиан, я не сказал бы, что девушка мне не нравится, но…

— А сказал бы — так был бы самым последним брехуном на свете.

— Но я согласен с тобой.

— Так не забывайся.

Они вернулись назад как ни в чем не бывало, но все поняли, какой между ними шел разговор. «Да, весна вступает в свои права», — подумал Шеннон. Она будоражила этих людей, сплавлявших лес и строивших запруды, даже после того, как они засыпали, сломленные усталостью, не слышно было ни единого вздоха. И все же было в ночи что-то такое, что волновало и вместо с тем угнетало. Не в силах дольше оставаться в неподвижности, Шеннон скинул с себя плед и не спеша отправился пройтись.

Оп добрел до реки. Потом вернулся, обогнул заброшенную плотину и снова очутился в поле… Это было невероятно: земля вздрагивала у него под ногами, подпрыгивала. Пет, глаза его не обманывали: в темноте среди трав скакали маленькие бугорки. Маленькие комочки земли прыгали то тут, то там, словно пузыри в кипящей воде, с ритмичностью барабанной дроби.

Ио то была не земля, то были лягушки! Шеннон убедился в этом, едва приблизился к одному из бугорков, готовому подпрыгнуть. Десятки, сотни лягушек прыгали вокруг него. Не скопом, а поодиночке, то сталкиваясь, то обгоняя друг друга, то удаляясь, безучастные ко всему, но все в одном направлении.

Лягушки, как и люди, оставив позади зиму, спешили навстречу новой жизни. Они выкарабкивались из ила, где, прячась от стужи, спали летаргическим сном, и возвращались к жизни, повинуясь зову весны, вечному движению небесных светил. Под слоем ила они уловили колыхание вод и новых тростников, бег новых водяных жуков, прикосновение к волнам новых стрекоз. А может, их взбудоражили корни шпажника или влекла на сушу сама земля. И лягушки покидали свое вязкое укрытие. Тощие, бледные, они вылезали во вновь возрождающийся мир, разевали свои уродливые рты, вдыхали воздух, поводили сонными глазами. Постепенно они вспоминали, как надо язычком ловить насекомых, как прыгать на мускулистых лапках. И тогда, оставив позади болото, устремлялись к новой жизни. Принюхивались, определяли направление и начинали свое паломничество в обновленную влажность, в обновленный мир.

Они продвигались вперед, ничего не видя вокруг, не замечая ни Шеннона, ни друг друга. Их, словно магнитом, тянуло к новой воде, которая все приближалась. Они шлепались в вереск, в ямы, на пригорки. Им было все равно. Они продолжали свое неутомимое скакание, оставаясь слепыми и глухими ко всему, что не обладало силой этого магического притяжения.

Шеннон присоединился к этому молчаливому таинственному галопу. Вместе с ними он достиг заводи и увидел, как они застыли в восторге, очарованные серебряными бликами, которые щедро расточал тонкий серп лупы. Потом одни кинулись в воду, другие продолжали наслаждаться открывшимся их глазам зрелищем. Их ждала влага, обильная пища, счастье лета.

Вдруг Шеннон заметил, как одна из лягушек, приблизившись к другой, издала сначала тихое, почти нежное, а затем трепетное от страсти кваканье, и обе закружились в милом и нелепом танце. Другие пары последовали их примеру, и вот берег превратился во дворец, где состязались трубадуры, в поле любви, в ложе объятий. Он представил себе, как через несколько дней в воде появится бесчисленное множество клейких мешочков с икрой. Они опустятся на дно и там, в иле, набухнут, как первые живые существа миллионы лет назад. Чудовищные существа — полурыбы, получетвероногие — начнут, как и тогда, свою яростную охоту на насекомых и личинок, чтобы произошло их невероятное превращение. И так будет длиться до тех пор, пока не придет конец теплу, тогда они снова вернутся в ил, погрузятся в летаргический сон, повинуясь вечной смене времен года.

Шеннон поднял лицо, вдохнул влажный воздух, насыщенный запахом гнили, и стал разглядывать тонкий серп луны в вышине. Он уже готов был вознести молитву бессмертной Исиде, благодаря за любовь, дающую неиссякаемую силу природе. Но за него это сделали другие. Сначала несколько, а затем сотни и сотни лягушачьих глоток наполнили своим ритмичным кваканьем необъятную ночь.

И этот вопль возрожденных лягушек, еще трепетный от любовных игр, повторил извечную хвалу богам девственных лагун эпохи огня и потопов еще до появления животных и людей. Только эти голоса, хриплые, монотонные, прерывистые, но отчетливые и упорные, могли вывести из зимней спячки планету.