Реквием

«Сколько же она его сегодня за сутки приняла, чтобы быть перед девчонками в форме?» – грустно подумала Лена.

– Я критически мыслящий человек, поэтому никогда не жила иллюзиями. Если только в юности. А ведь кто-то хорошо сказал, что фантазии и мечты нам даны, чтобы не умереть от истины. И мне, наверное, было бы легче, если бы я улетала мыслями на другие планеты. Я бы не чувствовала, как теряю самое дорогое. Дальше еще хуже будет, – в усмешке покривила губы Инна. – Знаешь, болезнь многое во мне поменяла. Она послужила толчком к пониманию главной ценности. Раньше на меня часто нападало болезненное безадресное отвращение к жизни, и оно долго не отпускало меня, сопровождая как солдат-конвоир. Апатия губит. Не зря в религии уныние считается грехом. Лекарства стараюсь реже принимать. Терпением зачем-то немного продляю эту жуткую жизнь. Делать ничего не могу, но страшно устаю от тяжелого тупого безделья, от постоянной боли. И тогда начинаются приступы дурноты.

– Соматические.

– Соматические заболевания тоже в каком-то смысле разрушают организм тем, что не выводят из депрессии.

– Они следствие.

– Скажу, не боясь впасть в преувеличение, что у меня часто не хватает сил на элементарные положительные эмоции. И тогда я уже не человек. И под влиянием минуты мне хочется застрелиться или отравиться. Погибнуть в бою – геройская смерть, и там есть вероятность выжить. А у меня…

– У тебя тоже есть.

– Что есть для тебя ад и рай?

– Рай в душе. Это те самые редкие минуты абсолютного счастья, когда ты не чувствуешь ничего, кроме счастья.

– В чем состоит оптимизм верующего человека?

– В том, что духовной смерти нет.

– Ты веруешь?

– Да, но не канонически, по-своему.

– К какому берегу я пристану?.. – задумчиво спросила Инна.

Прошла минута, другая. Инна опять заговорила.

– Обложила меня судьба новыми болезнями, перемежая их со старыми, и ссудила ими в дальнюю дорогу, в зияющую пустоту. Доконали они меня. А было время, когда я не знала, что такое уставать, тем более до полного бессилия.

Лицо Инны сделалось неподвижным и напряженным, словно на веко ей сел тарантул и она, боясь моргнуть, мужественно терпит его присутствие в надежде на свое скорейшее избавление от убийцы.

«Почему тарантул? Детектив про шпионов из детства вспомнился. Не вынесла нежная Иннина душа грубых перекосов жизни», – вздохнула Лена, осознавая неуместность и мелкость своих прежних жалоб. Пытаясь отвлечься, она кое-как встала, размяла ноги и спину, подошла к окну, отогнула край занавески. В окно смотрела темнота, а Лена смотрела в нее.

Морозно. Неровно набухшее утром небо теперь разгладилось. Блеклые звезды, как покрытые изморозью поздние цветы, кое-где проглядывают между сгустками темных, своеобразно сгруппировавшихся облаков. Недосягаемые светила... В обморочно безмолвной мертвенной дали Лена разглядела три красных сигнальных огонька маячившей верхушки телевышки, будто не имеющей на земле опоры. Выхватила взглядом далекий силуэт университета. Он еле угадывался в серой морозной дымке. Перескочила влево на цепочку огней над длинным мостом. Она сияла свежими сочными хризантемами. «Ухудшается зрение. Пора менять очки», – про себя отметила Лена и в грустной задумчивости тихонько постучала костяшками согнутых пальцев по стеклу.

Почему-то вспомнился первый сюда приезд, прекрасное августовское ночное небо, не затянутое облаками, его удивительно глубокая богатая оттенками синева. Выскользнула мысль: «Как грустно прекрасен и сейчас сказочный вид этого уснувшего города, чуть подсвеченного многочисленными уличными огнями! Почему он мне по сердцу пришелся?» И сама себе ответила: «Первый город свободной, самостоятельной жизни – он как первая любовь». Потом ей подумалось: «А в нашей деревне сейчас темень непроглядная». Сердце чувствительно сжалось ласковой печалью. И тут же летнюю ночь себе представила: «Не скупилось там небо на звезды». Бальзамом на душу легло это воспоминание.

Лена перевела взгляд на одиноко светившееся окно в доме напротив. В голове мелькнула недавно услышанная по радио фраза: «Суровые условия жизни. В Рейкьявике с прошлого века у людей сохранилась привычка оставлять на окне зажженную лампу – огонек надежды и помощи путнику». И почему память зафиксировала эту информацию?

Лена увидела в стекле свое прозрачное отражение. «Рисунок лица… в отчаянии набросанный редкими слабеющими сполохами света завода. Вижу его черные трубы»… Как в детстве, сделала себе страшные глаза. Голова почему-то слегка закружилась. Ее качнуло. Она представила себя стоящей у окна вагона поезда: скользящие провода, бегущие кусты, столбы, редкие дома. Вспомнилось из прошлого: «Когда долго смотришь на мир из окна движущегося поезда, то забываешь о себе. Остается только то, что мелькает перед тобой. И ты в это как бы погружаешься и растворяешься в нем».

Мир не нуждается в нашем постижении. Мы в нем нуждаемся.

Посмотрела вниз. Безлюдно. Естественно, ночь ведь. Мороз крепко-накрепко залатал подтаявшие за вчерашний день лужи. Фонарь слабо освещает остатки холодно чернеющей низкой кованой ограды у соседнего дома. Она выглядит как вытравленный серебристо-черный эстамп. Ее рисунок в виде веточек с редкими листочками – на манер обоев в их комнате – как нельзя лучше совпадал по толщине и форме с ветками куста над оградой. Они казались ее продолжением и смотрелись как единое целое: живое – неживое, естественное – искусственное.

Сердце Лены непонятно почему дрогнуло и сильно заныло. Тоска не отпускала. Вспомнился прошлый новогодний праздник по телевизору, преувеличенно наигранная веселость его гостей. «Винегрет мыслей в голове. Отчего у меня сегодня клиповое сознание?»

Опять всмотрелась в конус света от фонаря. Разглядела сверкание редких снежинок. Подумалось: «Дождь очистительный, как слезы, а снег только прикрывает грязь и боль, замораживает их, накапливает. Не люблю межсезонье. И оттепели не люблю. Хрустящий морозный воздух мне слаще. Всякая глупость лезет в голову. Усталость – вот ее причина».

Лена зябко передернула плечами, но не от холода, а от непроходящей грусти. Еще постояла с минуту и тяжело опустилась на матрас.

– А я подумала, ты к Кире с «посольской миссией» – насчет пожрать – отправишься, – грубовато пошутила Инна.

– Или туда, куда царь пешком ходил, – в тон ей сказала Лена. Но прозвучало это натянуто и слишком натуралистично, потому что ей вспомнились недавние стыдливые жалобы подруги о том, что при ночном бодрствовании та часто бегает по малой нужде. И она поспешила затушевать неприятное впечатление рассказом о себе. И начала без предисловия, с того самого места, где остановилась Инна до ее подхода к окну.

– Знаешь, я часто замечаю в себе признаки нашей болезни, и тогда страх вкрадчиво вползает в душу. А моментами от горького бессилия нападает черное парализующее равнодушие. Иногда так плохо себя чувствую, что, кажется, будто дни мои сочтены. Начинаю паниковать. И тут вспоминаю предсказание одной женщины и успокаиваюсь. Спасибо ей. Много дней жизни она мне сберегла.

– И не закрадываются сомнения в правильности ее «диагноза»?

– Думаешь, его можно истолковать двояко?