Реквием

– Как-то, помню, бегу из магазина, – я в то лето к деду в гости сама заявилась, одна приехала! – смотрю, а одни мальчишки из нашего двора, изнывая от безделья, занимаются тем, что плюют на асфальт кто дальше, а другие осмеивают каждую, проходящую мимо них девочку и гогочут от удовольствия. Никогда бы деревенским не пришло в голову такое времяпрепровождение. И у сельских детей иногда детство кажется одинаковым, если не вникать в подробности и тонкости жизни каждой семьи. Психологический климат все равно был разный. Поэтому однозначно ничего нельзя утверждать, – засомневалась Лена.

– Оно, конечно… У моей подружки до школы было счастливое детство. Она во всем слышала музыку. Не имея ни голоса, ни абсолютного слуха, постоянно напевала от радости жизни и с удовольствием помогала бабушке по дому и в огороде. Деньги у бабушки не водились, но они не страдали от этого, потому что любили друг друга. А потом родители забрали дочку в город, и боль разлуки намертво въелась ей в душу. Их хоромы и богатство ей были не в радость. То счастливое деревенское детство моя подружка в своем сердце с собой унесла. Оно всю жизнь ее оберегало. И до сих пор не изгладилось из памяти. Помню, как-то в минуту грусти она сказала мне горестно: «Некому теперь за меня молиться… Бывало, упаду в любящие руки, приникну к ним, и все беды уходят. И слов не надо. Так и не смогли родители оторвать меня от бабушкиных колен. Не понимали меня. И я их».

– Человек сам себя не всегда понимает.

– И ненавидят люди иногда друг друга из-за непонимания, из-за недоговоренности мыслей, – сказала Инна.

– В чем для меня счастье в детстве? Бывало, вся истекаюсь, испереживаюсь в ожидании наказания. Прямо трясусь при виде отчима. И суровый взгляд матери не сулит прощения. Мать такой была, потому что отчим – козырная карта «в колоде» нашей семьи. Высшая каста, белая кость! Молча проглатываю обидные замечания: мол, обнаглела, совесть как снег по весне тает. А я не виновата…

Помню, перед шестым классом я выросла за лето сразу на пятнадцать сантиметров. Стоило наклонить голову – и в глазах темнело. Я быстро уставала, меня шатало из стороны в сторону. Конечно, забеспокоилась: какой же из меня в таком случае работник? По радио услышала, что от малокровия рыбий жир помогает. Попросила денег у матери и помчалась в аптеку. А лекарство оказалось разливное. Купила я там же бутылку, получила пол-литра жира и довольная вернулась домой. А мать за обедом раскричалась за то, что я двенадцать копеек лишних потратила. Отчим довольно улыбался. Я сначала съежилась, потом разозлилась. «Мне что, – говорю, – лекарство надо было в ладонях нести? А если бы оно в таре продавалось, мне его должны были в рот вылить, чтобы я не платила лишних денег? Я эту бутылку, когда всё выпью, горячей водой с песком вымою и опять в магазин сдам. Так в чем же я виновата? Я даже себя похвалила за то, что догадалась купить эту чертову тару, и мне не пришлось зря тратить время на беготню. Все-таки три километра. Сколько дел можно успеть переделать!»

От обиды мне хотелось грохнуть эту проклятую бутылку об пол и спросить взрослых: «В чем я не права? Я полгода жаловалась на головокружение, а вы мимо ушей пропускали. Спасибо сказали бы, что я проявила самостоятельность». Я, конечно, вслух не возмутилась, что в конце концов это их дело заботиться о здоровье детей. Не имела права. Просто выскочила из-за стола и убежала за сарай плакать. Понимала, что все мои унижения от того, что отчиму я в тягость.

– Ты была права даже в большей степени, чем думала. Но… не с серебряной ложкой во рту родилась, – вклинила свой комментарий Инна, не дослушав Лену.

– Обреченно прихожу на кухню. Стою у двери, пристыженно опустив голову, в смятенье ожидаю бабушкиного приговора. Как же, без разрешения ушла из-за стола, хоть не впрямую, но предъявила претензии. Бабушка подзывает. «Просить станет, чтобы смирилась, мать пожалела»? А она говорит: «Я тебя ждала. Давай вместе пообедаем?». Я ничего не могу сказать, меня распирает благодарность. Полились слезы облегчения. В моей душе безраздельно царит радость, вселенская умиротворенность и тихое счастье! Сердечко ликует: поняла, простила мою резкость! Ах, когда это было! В незапамятные времена. – Лена светло улыбается. – Разве после такого прощения соблазн плохого поведения, не окупаемый муками совести, мне может грозить? Конечно, нет! «Говорят, что человек слаб. Он может быть жалок и подл. Но я никогда не пойду на сделку с совестью», – решаю в тот день раз и на всю жизнь.

Бывало, провинюсь – дома я свою мальчишескую ершистость глубоко запрятывала, а в школе тормоза отпускала, – мать «вычитывает» мне, а мои мысли далеко-далеко. Я ее не слышу. Ну, это как радио, когда оно целый день не выключается. Его уже не замечаешь. Сижу и думаю: «Уж лучше бы как-то иначе наказала: по пятой точке стеганула, по шее накостыляла. Или какие-то другие слова нашла бы… От ее нотаций я не чувствую прощения. После такого занудства хожу как оплеванная. Лекция оборачивается раздражением. Можно подумать, я без нее не знаю, что расшалилась!»

А бабушкина укоризна в глазах и сейчас болью в душе отдается. Глянет, бывало, с вопросительной или просительной робостью, мол, что же ты?.. И сердце горько сожмется: «И что же это я, дрянь такая, опять сорвалась?» Хочется поскорее загладить свою вину. Я страшно тяготилась ее молчанием, искала повод в глаза заглянуть, взглядом прощение попросить. Испытания порядочностью, честностью и сочувствием я с ней проходила. Когда я злилась, она спокойно говорила, что надо быть всему в жизни благодарной. «Плохое – тоже путь к хорошему. Оно многому учит. Повзрослеешь, поймешь». Как она была права! Худого слова от нее не слышала. «Худого» – так бабушка говорила. Ее уход из жизни для меня был невосполнимой потерей.

– Проказы и шалости тебе не были присущи.

– Несмотря на жесткое воспитание, я была нормальным ребенком. Но гадость и подлость не терпела. И грубые слова были не из моего лексикона. Пошлость презирала пуще глупости. Но, Бог ты мой, как мне иногда хотелось побеситься! Вот и «отрывалась» в школе. Не со зла меня несло, от ощущения свободы. Я будто цепи разрывала.

– А я еще у тебя училась «властвовать собой», – рассмеялась Инна.

– В детдоме мне, как старшей в группе, всегда первой предстояло вкушать экзекуции. До сих пор помню «увесистые аргументы» воспитательницы. Но труднее всего было, когда наказание откладывалось. Ждать наказаний – такая пытка! Потому что продлялось время противной мучительной боязни. Где начинался страх, там кончалось соображение. У мальчишек сразу возникало дикое желание мести, стремление расправиться с обидчиками, сделать им подлянку, чтобы другим неповадно было издеваться над детьми. В нас, маленьких, глубоко и крепко сидело чувство справедливости. Откуда оно? И я считала, что жестокие выходки взрослых не должны оставаться безнаказанными, но не воевала, а погружалась в безысходное оцепенение и думала: «Ведьма, черт бы тебя побрал, сражалась бы со взрослыми, равными себе, а не с детьми, которых некому защитить. Накажет тебя Бог за твои злодейства!»

Лет с пяти я уже серьезно стала размышлять о жизни. Подумывала сбежать. Бывало, мечтала: рвану наугад, и будь что будет! Воображала, как живу одна в лесу, шурую палкой в костре, еду себе готовлю, плюю на всех. Житуха – высший класс! Даже как-то с кем-то поспорила, мол, хоть завтра. Вовремя опомнилась. Кому я нужна на воле? Но продолжала каждую весну жадно провожать глазами детей, покидающих наши гадкие стены. Мальчишки бунтовали, и, соответственно, «получали на орехи». Позже и я решила: устрою какой-нибудь финт, но приберегу свое «выступление» под конец, на закуску, чтобы ответного удара не последовало. Взорву, разломаю к чертовой матери эту проклятую шарагу, чтобы детей по хорошим детдомам развезли. Потом почему-то мне вдруг перестали нравиться мои мысленные «приключения». Видно, поумнела к выпуску, поняла, что в террористы не гожусь. Уже тогда во мне зарождалось желание пытаться действовать на людей словом.

– Оптимистичная мысль, – съязвила Инна.

– Моя детская логика требовала других, умеренных решений, – грустно улыбнулась Лена.

– Ну как же! Твоё врожденное душевное изящество не терпело насилия даже над преступно жестокими душегубами. Идеалистка. Уму непостижимо! Ты – редкая достопримечательность.

– И что в том предосудительного? Следующим на моем жизненном пути был хороший городской детдом. Потом еще один город, где был любимый дед. И, наконец, деревня. Детдома не давали полного представления о жизни, о мире. Только в деревне я по-настоящему поняла, что кровавый шлейф войны будет длиться еще долго. В колхозе работали молодые покалеченные мужчины, которые были на целую жизнь – на целую войну – старше нас. Они жили еще той, военной, правдой. Мы, дети, прислушивались к ним, потому что нам было очень важно, кто рядом идет по жизни.