Резервная копия воспоминаний

Одно дело – читать чьё-то творчество, а другое дело – общаться с автором вживую. Даже тогда я понимал, что главный герой, сколь бы автобиографичным он ни был, и автор произведения – это совсем разные люди.

Марин ответил, что он, по сути, никто. Справку из прокуратуры он мне показал, равно как и шрам от перерезанных вен на левой руке, ожоги от сигарет и серной кислоты, от скрепок степлера. Дабы предоставить хоть какую-то фактологическую информацию, он продемонстрировал содержимое своей сумки и пакета.

Там оказалась папка с рисунками, два компьютерных жёстких диска с важной информацией, школьная серебряная медаль, пузырёк с серной кислотой, ещё один пузырёк с черепом и костями на этикетке и надписью «Йад для аффтара», сотовый телефон, сторублёвая купюра, много пенталгина и какие-то мелочи. (То есть, мелочами они только для меня казались, а Патрик взял их не зря).

Содержимое мне понравилось. Хозяину таких вещей можно было доверять.

***

Надо сказать, что, несмотря на вещи, в Патрике я поначалу усомнился. Дело в том, что сразу по приезде ему требовалось встретиться с некой своей подругой, с коей он, как и со мной, познакомился через Интернет. Более-менее разобравшись в обстановке, мы отправились к ней.

Подруга Патрика жила в элитном жилом комплексе и проводила много времени с музыкантами-металлистами, даже пела в одной «готической» группе. Для пущей готичности она взяла труднопроизносимый немецкий псевдоним (не помню какой). Лет ей было 19, а её ребёнку исполнился год. Она употребляла левомицетин, чтобы иметь осиную талию, но от препарата ей становилось плохо, и на протяжении нашей двухчасовой прогулки она более десятка раз едва не падала в обморок. Насколько я понимаю, последнее обстоятельство больше всего импонировало Патрику, поскольку отлично вписывалось в его концепцию «саморазрушения». И ровно так же, как нравилось оно Патрику, отвращало оно меня. И всё остальное отвращало. Но больнее всего было чувствовать, что, когда мы приехали, Патрик сразу же взял подругу свою за руку и стал разгуливать с нею по берегам унылого пруда, а я плёлся за ними и не знал, что делать. Такое происходило в любой компании, где, помимо меня, присутствовало ещё хотя бы два человека. Этим двоим, как только они друг друга видели, становилось до лампочки моё существование, и они только друг с другом и разговаривали, лишь изредка донимая меня идиотским вопросами, вроде «чего молчишь?», «чего грустишь?». Я, разумеется, понимал, что дело во мне, а не в Патрике, но всё же обиделся на него, за то что он повёл себя так же, как остальные, и уже меньше доверял ему. Эти сомнения, как и все остальные, ещё сыграют с нами злую шутку.

А с подругой Патрик попрощался, и больше они никогда не встречались. Она хотела дать ему денег, но тот отказался. Он помнил о ста рублях у себя в сумке. Однако в школе нас учили всегда быть скромными.

***

Жалко, что Патрик не смог сказать, кто он. А с другой стороны, как он мог сказать? Ну спроси любого человека: «Кто ты?» – что он ответит? Что бы я сам ответил? Не думаю, что кто-либо способен дать более информативный и исчерпывающий комментарий.

***

В Ростове-на-Дону говорят на диалекте: там распространено диссимилятивное аканье донского типа. Представлял ли я, что герои Патрика, в том числе, и его автобиографический персонаж, – носители диссимилятивного аканья? – Нет, конечно. Поэтому, услышав донской говор, я сразу распознал перед собою настоящего, живого человека. Москва повергла Патрика в культурный шок (раньше он тут никогда не был). Меня умиляло, как он боялся эскалаторов в метро, как поражался архитектуре и длине пробок, как развевались его волосы, когда мы проникли на последний этаж одного высотного здания и смотрели на город с балкона пожарной лестницы. Новое ощущение: я, житель столицы, объясняю гостю устройство столичной жизни и всяческие достопримечательности, – это тешило моё тщеславие (как будто в факте моего рождения в Москве имелась моя заслуга).

Нравилось мне и говорить с Патриком, безотносительно к обстановке. Сложно передать эмоции, которые я испытывал во время разговоров с ним. В этих разговорах начала формироваться моя личность. Словно я оказался в детской кроватке и, имея уровень самосознания взрослого человека, начал заново постигать мир.

Я-то постигал. Но мы – мы тратили время. Первые три дня мы гуляли, пытались попасть на Красную площадь, но там провожали в последний путь Ельцина, и вход перегородили. Я хотел дать Патрику время «прийти в себя и освоиться в новой обстановке». Я забыл, что в этом городе погибла двунадесятиязыкая армия, остановившаяся передохнуть. Времени терять было нельзя.

На третий день мы планировали начать поиск работы для Патрика и даже купили газету с вакансиями. Но нашим планам не суждено было исполниться. Будущее – не прямая тропинка, освещённая солнцем, и чтобы не упасть в пропасть, недостаточно просто твёрдым шагом идти к намеченной цели. Оттого и планы строить – бессмысленно.

В игру включилась мать. Поначалу она нашей шпионской легенде поверила, но когда Патрик в первый раз остался у меня на ночь, она была озадачена и угнетена. На второй день смутное беспокойство усилилось. А на третий мы совершили последнюю ошибку – и оно обрело форму.

Возвратившись домой после похода на Красную площадь, мы забыли запереть входную дверь в квартиру.

Мы сразу же пошли на балкон, чтобы обсудить планы на завтра (а завтра предстояло трудоустройство).

Мать вошла незаметно. Она обнаружила квартиру незапертой, и это неприятно её поразило. Что, если внутри агенты ФСБ? Мать прошла в мою комнату и увидела на столе рисунки Патрика. Она долго листала папку и в каждой работе, наполненной болью и насилием, читала намёк. Это то, что ждёт её и меня. Перерезанные вены, лужи крови, петля под потолком… На одном рисунке она увидела белую кошку, истыканную ножами, спицами, иглами. Она напомнила ей нашу кошку, тоже полностью белую. ФСБ решила расправиться и с ней.

Когда мы вышли с балкона, раз сделанное предположение уже прочно укоренилось в голове матери и больше никогда её не покидало. Я не хочу вспоминать, что было потом. Это был первый раз, когда мать смогла поговорить с агентом ФСБ лично, без всех этих намёков в Интернете и на стенах подъезда. Я никогда не видел мать такой. Она напомнила мне мою кошку. С ней мы жили много лет: она была белая, пушистая, голубоглазая и невероятно добрая. И как-то раз притащил я с улицы другую кошку – просто так, из бессмысленной и иррациональной жалости. Моя кошка при виде неё ощетинилась, на её спине поднялся гребень, словно у ископаемого ящера, хвост стал раза в четыре толще, из страшной клыкастой пасти раздалось настоящее рычание, а затем противный, полный ненависти вой. Я и представить себе не мог такого.

На следующий день рано утром Патрик должен был покинуть наш дом навсегда.

***

Откуда же взялись рисунки Патрика у меня на столе? Дело в том, что накануне я взял их отсканировать, но сил не оставалось, и я должен был их спрятать (часть рисунков мать видела в Интернете). Но вместо того, чтобы затолкать их подальше, я всю ночь сидел над ними и плакал, будто кисейная барышня. А наутро я их спрятать забыл.

Я вообще много тогда плакал. В тот же день, когда Патрик передал мне папку с рисунками, я увидел у нашего порога туфельки. Пыльные, старые. Я взял одну из них и расплакался, понимая, что люблю её, эту маленькую, вконец разбитую туфельку.

Почему же я не убрал рисунки, не закрыл входную дверь, так долго тянул с трудоустройством? Это всё апостол Пётр, страж заповедных кущ. Ходил по пятам, путал карты и выгонял из рая.

***

В восемь утра за Патриком захлопнулась дверь. Что поделать? – его туфелька была бесконечно мне дорога, и я, облачившись в «костюм неудачника», отправился по её следам.

К тому времени я уволился из фотопечати, и чтобы как-то жить дальше, требовалось найти работу для Патрика. Я устроиться не мог: мать выкрала мой паспорт, и было неизвестно, смогу ли я его вернуть в ближайшие дни. У меня оставалось несколько тысяч рублей, на которые можно было продержаться какой-то срок. Я знал, что эти деньги уйдут быстро, на жильё их не хватит, и не особенно рассчитывал на финансовые сбережения.