Режиссёр смерти: Последний дебют

Часы стучат, окутанные тьмою,

И жизнь бежит со стрелкой часовой.

Я в коробок прилягу под землёю,

Когда нагрянет час мой роковой.

Палач мой – я, кастрюля – гильотина,

А эшафотом выступит холодная квартира.

Мой крик услышат сквозь открытое окно,

Но мне помочь не поспешит никто...

Стюарт в отчаянии зашагал назад, как вдруг его за плечи схватил Табиб Такута в сине-розовом костюме. Его челюсть с фиолетовым языком свисала; он произносил нечленораздельные предложения и что-то постоянно мычал, пытаясь добродушно улыбнуться. Казалось, он хотел успокоить приятеля и заверить его, что всё хорошо, но скрипач лишь посерел от страха, закричал и бросился прочь от доктора.

На полпути он споткнулся и упал на пол, оглянувшись; перед ним с отрезанными ногами сидела Марьям Черисская, одетая в пышное голубое платьице, и смеялась над ним.

– Глупый мужчинка! От судьбы не убежишь, как бы ты ни пытался! – хохотала она. – Ты умрёшь, умрёшь! Ты станешь с нами единым целым; тебя, как и нас, накроют одеялом с головой и оставят гнить в комнате в полном одиночестве!

Рядом с ней стояла Илона Штуарно в мандариновом бальном платье, тоже смеялась, указывала на него пальцем и пискляво запевала:

Главный герой испугался судьбы!

Главный герой убежать попытался!

Но не сбежишь ты, как ни крути,

Но не покинешь гробик, хоть ты старался!

– Да какого чёрта?! – закричал Стюарт, зажмурился и закрыл уши руками, однако пение мертвецов не прекращалось, а наоборот усиливалось с каждой пройденной секундой и сводило нашего бедного героя с ума. Музыкант сел на корточки, желая исчезнуть из этого проклятого места.

Вскоре пение заглохло, – раздалось завывание скрипки, и он осторожно приоткрыл глаза. Перед ним громогласно загремел оркестр, в котором состояли однорукий трубач Пётр Радов и безглавый басист Борис Феодов, а дирижировал ими Сэмюель Лонеро в фиолетовом фраке с белым поднятым воротом; полы его фрака завораживающе то вздымались, то опускались, кишки вываливались и почти соприкасались с полом. Стюарт прислушался и понял, что играет мазурка. Поднявшись и осмотревшись, он узрел ужасающую и одновременно великолепную картину: уродливые мертвецы разбились на пары и танцевали, кружили по просторному залу; слышался шелест пышных многослойных платьев, дуэтный стук женских и мужских каблуков и разговоры со смехом, что превращались в тихий неразборчивый гул.

Неожиданно со стороны послышался до боли знакомый и излюбленный голос: Элла, одетая в роскошное сверкающее чёрное платье и длинные вечерние перчатки, подошла к возлюбленному и ласково взяла его за холодную ладонь. На голове у неё была гулька с пышным шиньоном, на плечи опадали белые лилии, что стебельками уходили в причёску, на губах играла нежная и хитрая улыбка.

– Дорогой, – обращалась она к нему, – пойдём?

– К-куда?..

– Как куда? Танцевать! Это ведь бал, бал! А я единственная без пары; всё искала тебя среди десятков лиц и, наконец, нашла. Моё ты сокровище!

И со смехом она повела его в танец.

После мазурки заиграл вальс, и Стюарт взял инициативу на себя, ведя возлюбленную вперёд и кружа с ней в танце среди прочих парочек, постепенно превратившихся в серую массу. Весь ужас, что до этого отравлял его душу и холодом проникал во все части тела, исчез, испарился, словно его и вовсе не было; в груди его затеплился огонёк, лицо загорело алым пламенем при виде смеющейся и целой, здоровой Эллы. Как же он её любит! Как восхищается её образом! Он готов целовать её вечно, вечно признаваться в любви и любить, любить, пока сама смерть не разлучит их!..

Стюарт остановился, снял её перчатку и прижал ладонь Эллы к губам.

– Элла, Элла! – вскричал он, крепко обняв возлюбленную и прижав её к своей груди. Сердце стучало в ритме бешеного танца, сливаясь с внезапно заигравшим страстным танго, но на музыку Стюарт более не обращал внимания; им полностью завладела Элла, чья улыбка слепила пуще солнца.

– Стюарт! Стюарт! – восклицала она в ответ, целуя его щёки, нос, губы, лоб.

Но счастью долго длиться не суждено: неожиданно загрохотал барабан, до смерти испугав женщину. Она тяжело задышала, с волнением смотря на опустевший оркестр и вслушиваясь в нагнетающее биение барабана.

– Что такое? – спросил её скрипач.

– Это всё... это всё неправильно! Так не должно быть!

– Что не должно быть? О чём ты?

– Я... Прости меня, Стюарт!

Элла отпрянула от возлюбленного, жутко побледнела и, приподняв подол платья, бросилась прочь. Стюарт тотчас ринулся за ней, однако его на полпути перехватил Добродей Затейников.

– Куда? – засмеялся он и повёл музыканта в танец. Танго продолжилось, но оркестр пустовал: бездыханные тела Бориса, Сэмюеля и Петра лежали друг на друге горочкой в стороне, а музыкальные инструменты, покачиваясь навесу, грохотали.

– Знаешь, – начал Затейников, – тебе очень идёт чёрный цвет! Не понимаю, зачем ты одеваешься в белый... чёрный ведь куда солиднее и красивее.

– Пустите меня! – пытался вырваться из танца Стюарт, но у него не вышло.

Режиссёр гнусаво захохотал, осклабился и протяжно запел:

Как тебе моя смертельная игра-а?

Напугала иль восхитила она тебя-я?

Танго пусть разрешит наш с тобою конфликт,

Добро или зло; не знаю, кто победит.

Но в силах своих уверен я-я!

Убью тебя – романа героя-я!

Прощай!

И Затейников оттолкнул от себя Стюарта, бросив его в бездонную яму. Но ещё долго его надрывающийся от то ли смеха, то ли плача голос скрипел в ушах, пока не превратился в тихий невнятный гул.

Музыкант рухнул на землю, больно ударившись головой. Подняв глаза и встряхнувшись, он узрел перед собой множество шумных телевизоров, на чьих экранах сверкали ярко-красным лужи растекающейся по полу крови. Послышался металлический запах.

Стюарт шумно сглотнул. Почему-то именно сейчас вид крови вызывал в нём отвращение и ужас, мурашками покрывающей его кожу, подобно инею. К горлу подступила тошнота, в глазах всё начало плыть и закружилась голова от резкого запашка.

К счастью, вскоре кровь на экранах сменила криво улыбающаяся физиономия Затейникова, что покачивал головой из стороны в сторону и сквозь шумы печально напевал:

Здесь, кроме нас нет никого,

Наверно считаешь меня страшным злом,