Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

— А знаете, почему я пью? — спрашивал Корабль, раскуривая сигарету. Он слегка покачивался взад-вперед (Корабля штормило) и чесал большим пальцем нижнюю губу.

— Потому что ты алкаш хренов, — отвечала за всех Диана.

— Не-а. Потому, что я поэт. Поэтому и пью. По… понятно?

— Началось, — тихо сказал Змей.

В его голосе проступал беспомощный фатализм человека, понимающего неотвратимость некой природной стихии.

А Корабль заводился:

— Вот смотрите… ык!..Сейчас у нас что?.. Сейчас у нас царство обывателя! Обыватель с детства учит детей быть обывателями. Чтобы маленький обыватель вырос большим обыв-вателем… да… Обыватель это что? Это рамки… ык!..это стены в которых гниет его жизнь. Дом, семья, работа… Работа — это главное, понял? Для них работа-это все! Выучился — и сразу работать, и так всю жизнь! А ведь работа — это главное зло! Я не знаю, для чего создан человек, но уж точно не для того чтобы торговать в ларьке сигаретами. Или разгружать грузовики с хлебом. Или работать калькулятором… то бишь бухгалтером… Вот у меня отец был учителем… А вы думаете ему это нравилось? Хренушки. Он с детства любил играть в футбол. А стал учителем. А вот у Змея сестра официантка. Может ей хочется бегать целый день в пятидесяти квадратных метрах и улыбаться всяким идиотам? А, Змей, хочется?

— Слушай, Корабль…

— Нет! Не хочется! Но уйти она не может, у нее семья, ей нужны деньги. Потому, что ей вдолбили с детства, что счастье — это семья и работа, и больше ничего нет. А это не счастье, это каторга. Концлагерь. И вот она бегает — с дому на работу, из Освенцима — в Дахау.

— Это интересно, — сказала Юля. — Но какое, отношение это имеет к тому, что ты поэт и к тому, что ты пьешь?

— Это протест.

— Убогий протест.

— Как Веничка Ерофеев.

— Засранец ты, а не Веничка Ерофеев.

— Бесспорно, — вдруг согласился Корабль, — бесспорно, я засранец.

— Все мы засранцы, — неожиданно сказал Гена.

— Бесспорно… Но представьте, — глаза Корабля вдруг загорелись, — 39-й год… Мы немцы… Доктор Геббельс орет по радио: «Вы нужны Германии!». Да я бы первым вступил в НСДАП, я бы первым взял шмайсер, я бы первым ворвался в Польшу…

— Все это в теории, Кораблик, — лениво сказала Юля. — А на деле… на деле ты бы обосрался.

— Ты уверена?

Все молчали. Диана подкинула дров в костер. Юля внимательно смотрела на Корабля.

— Хорошо, — сказала она. — Ты хочешь убивать? Допустим, у меня в рюкзаке пистолет. Я дам его тебе и скажу: «Убей!». Ты убьешь?

— Кого?

— Кого-то из нас.

— Зачем? Нас и так отстреливают.

— Кто?

— Они, — Корабль неопределенно махнул рукой в сторону.

— Тогда кого-то из них, — Юля кивнула головой в ту же сторону.

Казалось, они знают, о ком говорят. Казалось, они говорят о ком-то конкретно.

— Юличка, — отозвался наконец Корабль, — на такие вопросы не отвечают словом. На них отвечают пулей. Или обоймой. А у тебя, правда, ствол в рюкзаке.

Юля медлила.

— Был бы, — сказала она тихо, — я б тебя гада еще тогда пристрелила.

— Ты что тогда обиделась? — в тоне Корабля слышалась издевка.

— Ах ты ж гнида…

— Я просто сделал то же, что и ты днем раньше. Ну зашел чуть дальше. А ты, значит, обиделась, да?

— Ты себе льстишь, — сказала Юля сквозь зубы.

— Вы друг друга стоите, — подала голос Диана.

Гену начинало раздражать, что Юля с Кораблем монополизировали общественное внимание для обсуждения личных тем. Тем более все явно знали, о чем они говорят, только Гена не знал ничего.

— Змей, — громко обратился Гена, — ты говорил, что Юля нам сыграет на гитаре.

Змей не успел ответить. Корабль поднял на Генку взгляд, словно только что его заметил и сказал ему:

— Извини, друг… Я забыл, как тебя зовут.

— Гена.

— Гена, значит, — он перевел взгляд на Юлю и ухмыльнулся. — Мне то по хуй, конечно… А вот Сому как?

— Да пошел ты!!! — резко закричала Юля, вскакивая на ноги.

У Генки зазвенело в правом ухе. Юля стояла, слегка пружинясь, словно самка хищника перед атакой. Корабль сидел на бревне, расслабленно разбросав ноги как что-то ненужное, упершись ладонями в землю за спиной. Она ему морду расцарапает, подумал Гена.

— Корабль, — сказал Змей очень серьезно. — Не еби мозги, ладно? Я знаю, у тебя это хорошо получается, но сегодня не надо. Окей?

— Хокей, — согласился Корабль равнодушно.

— Юля, а ты присядь и, действительно слабай нам что-нибудь, — Змей потянулся за гитарой. — И успокойся хотя бы потому что мне стукнуло шестнадцать. Хорошо?

Он протянул Юле гитару.

— Хорошо, — сказала Юля. Она взяла гитару и села. — Тебя я уважаю и люблю… И пожелать могу лишь одно: получше выбирай друзей, — она выразительно посмотрела на Корабля, — бывает такая мразь попадается.

— Не то слово, — согласился Корабль.

Весь этот разговор действовал на Гену угнетающе. К нему перекочевала вторая бутылка, он сделал внушительный глоток, и передал ее демонстративно индифферентному Кораблю. У Генки уже плыло в глазах. Он взял у Юли сигарету, дважды уронил ее и чуть не поджог фильтр.

Юля ударила по струнам, и после жесткого проигрыша запела поставленным хрипловатым голосом:

А мы пойдем с тобою погуляем по трамвайным рельсам Посидим на трубах у начала кольцевой дороги Нашим теплым ветром будет черный дым с трубы завода Путеводною звездою будет желтая тарелка светофора

Ее заметно пьяный голос срывался на крик. Она била по струнам так словно пальцы ей уже не пригодятся.

Она была как ведьма. Было что-то дикое в песне, которую пела Юля и в том как она ее пела. В Генкиной груди что-то заиндевело; в крови лупил адреналин, как перед чем-то страшным. Он думал о запрещенном кайфе — продолжить путь ползком по шпалам. Гена не знал чьи песни поет Юля, но он знал что узнает. Все, что он слушал до этого, было фальшью, он словно потерял девственность. Он понял, что меняется, что никогда не будет прежним, что обречен с первого дня знакомства с Юлей. Она — дверь в новый бешеный мир. И в этот мир нельзя войти безнаказанно, и из него нельзя вернуться.

Гена вдруг понял, что Юля его убьет. Так или иначе. Эта четкая мысль была настолько страшной, что он вспотел.

Когда ему было пять лет, Артем учил его кататься на велосипеде. Гена не дотягиваясь до седла, крутил педали и ехал, а Артем бежал сзади, придерживая велосипед за багажник. И Гена ехал, зная, что не упадет, что Артем его страхует. Гена кричал: «Ты держишь?». И Артем кричал: «Держу!» И Генка ехал. До тех пор пока Артем не перестал отзываться. Гена обернулся, увидел, что Артем уже далеко-далеко, что его давно уже никто не страхует, и Гена перестал дышать от ужаса, и потеряв управление, врезался в столик для тенниса.

Такое же чувство было у Гены сейчас. Он понял, что на самом деле его никто не держит, что он один, и только иллюзия безопасности заслоняет ежесекундную возможность катастрофы. Я один, понял Гена, совсем один. Никто не страхует: ни сзади, ни сбоку, нигде, и если упадешь, то уже не встанешь.

Диана и Змей целовались; она сидела у него на коленях, и его руки гуляли под ее мешковатым свитером. Гена ненавидел влюбленных. В их демонстративной плотоядности была насмешка над окружающими. Гена стеснялся разглядывать их в упор, но и не мог отвести глаз, он был как бомжик, что сквозь стекло ресторана глазеет с улицы на обжирающегося деликатесами банкира.