Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

— Мы не хотели тебе вчера говорить… — продолжал папа сквозь слезы, — нам было трудно…

У Гены защипало глаза. Слезы вдруг оказались на губах, на языке, потекли дальше вниз. Стало трудно дышать. Мозг словно накрыли мягкой пухлой лапой.

— Ты же обещал! — крикнул Гена. — Обещал, что он не умрет!

Ему казалось тогда, что если бы отец не соврал, что-то бы изменилось.

Потом он ревел и одевался, а мама тоже ревела и пыталась его удержать. Папа стоял в стороне и механически повторял: «Лена, оставь… это ничего не даст… пусть погуляет немного… Лена, оставь…»

Потом он очутился на улице, в чужих дворах, далеко от дома. Слезы уже высохли и навалились тяжелые мысли, каждая как метровый кусок рельсы. Восьмилетний Гена шел в никуда, не видя ничего и никого вокруг. Быть может, так чувствуют себя после электрошока. Потом Гена назовет это состояние безобидным словом «ходить». Как ходят лунатики. Я ходил, поймет он потом.

Проплывали дома и дворы, мелькали лица и автомобили, оставались за спиной улицы и дороги.

В какой-то момент Гена подумал: «Артема больше нет. И что теперь? Всю жизнь плакать?» Генке захотелось проверить, сможет ли он рассмеяться, не разучился ли. Он заржал так, что от него шарахнулись прохожие. Смех был громким, но это был папин смех: папа хихикал так, когда говорил, что Артем будет жить.

Потом было какое-то поле, и Гена уселся на траву полюбоваться закатом. Только теперь он понял, как сильно болят ноги. Ремешок сандалии натер на ноге мозоль. Он вспомнил, что с самого утра он непрерывно куда-то идет и пора бы возвращаться. Он поднял голову и впервые увидел местность, где оказался, и неясно было даже, с какой стороны он сюда пришел. Было ощущение, будто он только что проснулся.

Еще часа два Гена брел по безлюдной пыльной дороге между голыми черными полями, от одной лесополосы к другой. Проснулся зверский голод. Подкашивались ноги. В голове беспрерывно гудел колокол, отдавая в виски звонкими толчками. Гена понял, что заблудился, понял, что не может больше идти, даже если бы и знал куда, понял что приблизился к краю чего-то такого, за чем ничего больше нет.

Он лег на землю и закрыл глаза. Он врос в землю, пустил корни, сросся с черными комьями. Хотелось заплакать, но не осталось сил даже на это. Небо стало близким, небо давило на лоб, как пресс, небо вдавливало глаза в глазные впадины, в мозг, в землю. Гена был между — небом и землей, жизнью и смертью, непонятным и невозможным, паникой и ужасом, безразличием и небытием. Ему не хотелось вставать, и он понял, что уже не встанет.

Но как часто в жизни бывает, все образовалось. За следующей лесополосой оказался поселок. Там добрые люди покормили его, дали отдохнуть, и посадили на автобус домой.

Дома были крики, слезы, истерики, визги, успокаивания. Мать стала дерганной как марионетка, а отец за сутки постарел на десять лет.

* * *

Погода была не очень, шло к дождю. Гена стоял возле бюста поэта древности, в одном из тех чудесных парков, где по весне цветут тюльпаны, и нервно поглядывал то на часы, то на затянутое серое небо. Цветов он не покупал, решил, ну их на фиг.

Юля уже опаздывала на двадцать пять минут. Гена ждал. Он не представлял, о чем они будут говорить и куда он ее поведет. У него холодело в груди, и он хотел лишь одного: чтобы она не пришла, а он с чистой совестью ушел домой и забыл о девушках на ближайшие десять лет.

Но она пришла, одетая в черные джинсы и застегнутую наглухо косуху, с рюкзаком на плечах. На ногах были те самые армейские ботинки.

Гена поправил очки и издали ей улыбнулся. Она была потрясающа.

— Привет.

— Привет, — тут она задала вопрос, который он меньше всего ожидал услышать. — Бабки есть?

— Что?

— Ну, ты деньги с собой брал?

— Ну да.

— Сколько?

— Ну, гривен пятнадцать…

— Отлично. Купим две бутылки кагора и пачку сигарет. Пошли в переход.

Гену поразило, как быстро эта девчонка распорядилась его финансами. Они направились к переходу.

— Меня мать наказала, — объясняла Юля по дороге. — Не дает денег, представляешь? Только на завтраки в школе. Хоть вешайся.

— За что она тебя так? — полюбопытствовал Гена.

— Не хочет, чтобы я виделась с братом. У меня сводный брат — нарик, так она боится, что он и меня подсадит… А, достали все… Надо напиться… Сегодня напьюсь…

Когда она покупала за его деньги две бутылки красного вина, ему стало не по себе. Гена никогда не пил спиртного и даже не знал, какое оно на вкус.

Начинало темнеть. Бутылки звенели в Юлином рюкзаке. Она закурила и предложила Генке, но он отказался.

— Пошли на Калифорнию, — предложила Юля. — У Змея бездник. Будет весело.

— На Калифорнию? — Генке стало страшно, — это там где неформалы тусуются?

— Ну да, тут недалеко. Пошли.

— Я там никого не знаю…

— Ничего, я тебя со всеми познакомлю.

Они пересекли дорогу, и Юля повела Генку проходными дворами — незнакомыми, дикими, обшарпанными. Из окон уродливых кирпичных домов часто грохотала музыка, и слышался пьяный мат. У подъездов кучковались местные ребята — курили, орали, матерились и сплевывали.

— А кем твоя мама работает? — спросил Гена, чтобы больше не молчать.

Они миновали последний прямоугольный двор и стали спускаться к лесу.

— Мама… вообще она переводчик… Знает английский, немецкий и французский немного…

— Ух ты!

— Кроме того, она писательница. Мы раньше жили в Москве, и она писала книжки. Детективы. Может, слышал — Наталья Перестрелкина. Это ее литературный псевдоним.

— Подожди, — Гена остановился. — Перестрелкина? Это там где про милицию? Про оперов, да? «Бандиты без понятий»?

— В этом роде, — отозвалась Юля неохотно. — Я думала ты не знаешь. Она не так популярна как другие…

— У моего папы они все есть. Он вообще любит такое чтиво. Так это твоя мама пишет?

— Уже не пишет, — сказала Юля. — Ты вообще не распространяйся про это… Хотя… Все и так знают… Физичка даже автограф у мамы взяла. На родительском собрании… Ценительница творчества… ебаная.

— Ну да, — вспомнил Гена, — кто-то говорил мне, что в нашей школе учится дочь писателя. Так это ты, оказывается.

— Я.

Они пошли по желтой, густо присыпанной листвой дороге между черными лысеющими деревьями. Гена кайфовал, слушая как хрустят под ногами листья. Небо затянуло темно-фиолетовым так густо, что оно казалось твердым. Вдали гремело. Вокруг был лес. Где-то рядом квакали лягушки. И если бы не доносящийся с шоссе гул автомобилей можно было бы забыть, что это Брагом. Деревья кончались, и на огромной продолговатой поляне виднелся длинный отрезок бетонного забора, который ни что ни от чего не отделял. За забором подымался покатый холм, весь в траве, мусоре и кривых карликовых деревьях, а сам забор был целиком изрисован неформальскими граффити — окровавленными трупами, перевернутыми крестами, названиями групп. Гена отметил, что некоторые рисунки поистине мастерские — ряды кладбищенских крестов, уходящие в закат, мутант с тыквой вместо головы и горящими красными глазами, урбанистический викинг на мотоцикле… Это впечатляло.