Ричард Длинные Руки – рауграф
Шрифт:
– Раскаиваться хорошо, но не делать зла еще лучше.
– Не спорю, – согласился я.
– Вам кажется, – продолжал он, чуть ободренный моими словами, – что Церковь должна совершать какие-то великие и заметные дела. Ну, звать в походы, где истреблять неверных, периодически проводить чистку среди собственного населения… Но разве это не ожесточит людей еще больше? На самом деле у Церкви куда более грандиозная задача, но настолько же менее заметная…
– Какая? – спросил я.
– Сделать людей несколько менее злыми, – ответил он просто.
Мы помолчали, глядя друг на друга. Я ощутил холодок
Все это я прочел в глазах отца Раймона, грустных потому, что знает много и понимает много, а во многих знаниях много печали. В первую очередь грустное понимание, что лихим наскоком с таким животным, как человек, ничего не сделать, и добрым быть не заставишь.
– Хорошо, отец Раймон, – сказал я. – Постараюсь быть менее… нетерпеливым.
Он коротко улыбнулся, торопливо перекрестил меня и удалился семенящей походкой, пока не увидели разговаривающим со мной, это может бросить тень на его объективность в разборе моего дела.
Отец Дитрих словно избегает меня, раньше я натыкался на него чаще, город не так уж и велик, а мы оба стараемся бывать в самых горячих точках.
Сегодня снова примчался из гостевого домика слуга и, смиренно склонив голову, словно и сам стал монахом, елейным голосом сообщил, что святые отцы очень хотят увидеть мою светлость.
И еще больше услышать, добавил я про себя. Даже не отчеты, хотя кто такие, чтобы их требовать, а даже оправдания!
Мои шаги становились все шире, я вскипел, плохой признак, когда вот так заранее, обязательно сорвусь, тогда вообще пиши пропало, я вздохнул глубже и, замедлив шаг, начал настойчиво говорить себе, что религия и Церковь – не одно и то же, тем более работающие в ней люди.
Люди жили, умирали, появлялись новые, жили и умирали, все текло так ровно и однообразно, что в разных концах земли придумали насчет кольца времени, а великий Экклезиаст написал: «Род проходит и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит… Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь… Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем… Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».
А из чего сделал страшный вывод: «Суета сует, – всё суета!» – с чем никак не может согласиться романтичная, бунтарская и полная надежд на будущее душа человеческая.
Во все века до христианства появлялись особенно неспокойные мыслители, что пытались разорвать круг времени, кричали в отчаянии: «Люди, не так живем!» – но все их учения гасли, как в болоте, потому что критиков целое море, но ни один не предлагал ничего взамен более верного и правильного.
И
вот наконец пришел человек, сумевший разомкнуть этот круг неизбежности. Впервые время пошло не по кругу, а линейно, вперед и вперед, где в туманном и непредсказуемом будущем могут осуществиться все самые дерзкие надежды и чаяния. Этот человек создал христианство, а Церковь – инструмент христианства, что ведет человечество, не давая останавливаться, постоянно сдирает с него шелуху и тащит вперед обновленное.Церковь постоянно меняется сама по себе, приспосабливаясь к меняющимся нуждам, оступается, как и все мы, но гораздо реже, потому что мы, дилетанты, задумываемся над тем, «как жить правильно», время от времени в перерывах между работой, пьянкой и бабами, а они ломают головы над этим профессионально, так что наезжать на профи с позиции дилетанта… дилетантство.
С этой мыслью я вошел и отвесил смиренный поклон:
– Благослови вас Господь, святые отцы.
Они ответили в один голос:
– Во имя Господа. И вас тоже, сэр Ричард.
А отец Гэбриэль добавил с предельным смирением, из-под которого яд не капает даже, а течет широкой струйкой:
– И пусть Господь судит вас строго, но милостиво, ибо все мы грешны, но некоторые нуждаются в очень большом милосердии…
Я ответил с тем же смирением:
– Не нам, грешным и не понимающим пути Господа, судить, кто нуждается в его милосердии больше, а кто меньше.
Кардинал обронил словно невзначай:
– Вы полагаете, мы так и не поймем?
Я развел руками:
– Ваше высокопреосвященство! С каждым днем мы приближаемся к пониманию Господа и когда-нибудь приблизимся к нему достаточно, чтобы уразуметь его громадный замысел… Церковь у нас давно не та, что была у апостолов.
Отец Гэбриэль вскинулся, быстро развернулся к кардиналу:
– Какие еще доказательства, что он еретик?
Отец Раймон бросил на меня взгляд, полный укоризны, а кардинал сдержанно, но со злорадством на лице усмехнулся, словно я сам себе только что вырыл могилу.
– Но, – продолжал я, – меняясь, Церковь остается на твердой платформе заповедей Ноя, Моисея и Христа, в то же время трудами Отцов Церкви Тертуллиана, Августина, Антония, Иеронима, Дамаскина… добавляет новые!
Отец Гэбриэль перебил:
– Вы ставите последних в один ряд с Ноем, Моисеем и Христом?
Я помотал головой:
– Самые прекрасные основы останутся лишь красивыми словами, если не будет надстройки. Первая же заповедь «не убий» не сработает абсолютно, потому что убивать в нашей жизни приходится. Но трудами богословов объясняется, что убивать нужно только в самом крайнем случае, и перечисляются эти случаи. А просто «не убий», как и «не укради»…
Он хищно нацелился в меня отточенным гусиным пером. Глаза радостно заблестели:
– Вы дерзновенно подвергаете сомнению эту заповедь?
– Если вступит в противоречие с главной заповедью, – ответил я, – то да, подвергаю.
Он хлопнул ладонями по столу и посмотрел на других гордо и победно. Кардинал не сводил с меня обрекающего взора, отец Раймон завозился на лавке.
– Это как же? – спросил он испуганно и беспомощно. – Заповеди даны Господом крайне гармоничные и точные. Они совсем никак не отрицают одна другую…