Робеспьер. В поисках истины

— Маменька? Да неужто ж она?..

Роковое слово не произносилось. Но как красноречиво читалось оно в широко раскрытых глазах девушки! Лицо её помертвело от ужаса.

— Не знаю, дитя моё, ничего не знаю... Какой стих на неё найдёт, ведь ты маменьку знаешь.

О да, она её знала!

И как это ей раньше не пришло в голову, что всё зависит от её согласия! Как могла она радоваться и мечтать о счастье, когда ничего ещё неизвестно!

— Папенька, голубчик, золотой, упросите её, скажите ей! — вырвалось у неё сквозь рыдания.

— Скажу, дитя моё, скажу, буду просить за тебя, на колени стану, чтоб её умилостивить, не плачь только, успокойся, молись Богу, на Него одна надежда, молись, — повторял он, лаская дочку и прижимая её к себе, в то время как в голове его мелькали самые безотрадные мысли.

Не отдаст Анна Фёдоровна Машеньку за Бочагова. Отец у него человек твёрдый, с ним шутить нельзя, он потребует приданого за невестой. Бедная девчурка!

Опасения эти сбылись. Анна Фёдоровна даже и договорить мужу не дала, когда он заикнулся про то, что, кажется, их Машенька очень нравится сыну Андрея Васильевича Бочагова, раскричалась, затопала ногами, обругала мужа дураком, а затем принялась за дочь.

По всему городу передавали друг другу о том, как Курлятьева истязает дочь за то, что она осмелилась влюбиться в Бочагова без её позволения. Болтали об этом и в людских, и у господ, но в глаза делать замечания Анне Фёдоровне, разумеется, никто не решался.

Да и вряд ли кому-нибудь приходило в голову находить предосудительным её поведение. Машенька — её дочь, ей лучше, чем кому либо знать, как с нею обращаться. И кто же между ними, кроме Господа Бога, может быть судьёй, — решительно никто.

Один только Николай Семёнович разве, отцу тоже даны права над детьми, и даже в таких семьях, где всё так, как следует быть, отцовские права превыше материнских считаются, потому что он глава семьи, и все должны ему покоряться, но Николай Семёнович человек слабый, бесхарактерный и недалёкий, он сам давным-давно отказался от своих прав, значит, такая уж судьба бедной Машеньки не выходить замуж за любимого человека. Останется, верно, старой девой, как и старшая сестра.

Эта последняя давно уж смирилась перед судьбой и никаких претензий нравиться кавалерам не предъявляла. Лет шесть тому назад она была красавица, живая и весёлая, но вдруг как-то состарилась; кожа у неё пожелтела, глаза впали и потускнели, лицо осунулось, и движения стали вялы и апатичны, как у больной. Её тем не менее продолжали вывозить на балы и на вечера, но никто ею не занимался; её приглашали танцевать тогда только, когда все остальные девицы были разобраны, и большею частью она сидела рядом с матерью у стенки, среди старух, составлявших декорацию бальной залы, и вид у неё был такой удручённый, что жалко было на неё смотреть.

У Катерины тоже был роман, но такого рода, что даже сёстрам её ничего о нём не было известно. Из домашней челяди о барышнином несчастье знали только в достоверности и со всеми подробностями нянюшка Максимовна да экономка Лаврентьевна, да ещё тот злополучный, который был причиной беды, но первые две скорее способствовали сокрытию тайны, чем её открытию, а последний был так далеко, что если даже он теперь и болтает о том, что случилось у него со старшей барышней Курлятьевой, то это всё равно, как если б он ровно ничего не говорил, никто там не знает ни этой барышни, ни её семьи. А здесь про него вестей нет, и для здешних он всё равно что умер.

Звали его Алексеем, он был круглый сирота, привезён из далёкой вотчины вместе с обозом живности, взят в барские покои казачком и благодаря миловидности, ловкости и весёлому нраву сделался вскоре всеобщим любимцем.

Барыня его в приказчики на место старика Гаврилыча прочила и для этого с барышней Катериной Николаевной приказала грамоте и цыфири его обучать, — вот как она была к нему милостива! А теперь он в солдатах.

Теперь, когда барышня Катерина Николаевна проходит через длинную, уставленную пяльцами девичью, ни на кого не глядя, бледная и такая худая, что платье у неё с плеч валится, молодым девкам и девчонкам и в голову не приходит вспоминать, какая она была шесть лет тому назад; старухи же с печальным вздохом глядят ей вслед, и оживает при этом у них в памяти мрачная сцена, разыгравшаяся у них в сенях, когда Алёшу привели прощаться с господами, в арестантском халате и в цепях, с бритой головой.

Как он повалился барыне в ноги, да как барышня вскрикнула и в обморок упала — никогда тем, кто это видел, не забыть.

На руках вынесли её, холодную и бесчувственную, как мёртвую, в то время как нового рекрута сводили с чёрной лестницы на заднее крыльцо, где дворня столпилась, чтобы поглядеть на него в последний раз и пожелать ему счастья на царской службе.

Долго не приходила в себя Катерина, а как очнулась, точно безумная стала: никого не узнает, громко про Алёшу бредит, милым, ясным солнышком его называет, срам да и только! Доктор объявил, что у неё горячка и, если кровь у неё от головы не оттянуть, навек рассудка может лишиться.

Раз пятнадцать кровь ей пускали, так что наконец, как восковая сделалась, от простыни не отличишь, так бледна.

А как пришла в себя да поправляться стала, точно зарок дала про возлюбленного не вспоминать. Что на душе у неё было — один Господь ведал, никому она мыслей своих не выдавала. И всех стала чуждаться, даже отца. Только за святыми книгами к нему ходила. Богомольная сделалась и с монахиней Агнией сдружилась.

Старица эта двоюродной сестрой им доводилась, и уж непременно раз в год и Анна Фёдоровна, и Софья Фёдоровна ездили её навестить в монастырь за семьдесят вёрст от города. Тут их родители были похоронены. Мать Агния проживала в отдельной келье с двумя монашками из её же бывших крепостных, принявших пострижение вместе с нею. С тех пор как с барышней Катериной Николаевной случилось несчастье, мать Агния часто за нею присылала и подолгу оставляла её у себя, особливо летом, когда вся семья Курлятьевых уезжала в деревню.

Все были убеждены, что барышня Катерина Николаевна и сама со временем монахиней сделается. Однако, когда случилась вышеописанная история с её сестрой, она была ещё в миру и усердно помогала ухаживать за бедной Машенькой; по целым ночам просиживала у её постели, слушая её бред, и даже, говорят, пыталась умилостивить мать, долго стояла перед нею на коленях и со слезами умоляла сжалиться над влюблёнными. Но, разумеется, это ни к чему не привело. Когда Анна Фёдоровна забирала себе что-нибудь в голову, никто не мог заставить её изменить принятое решение.

А между тем Бочагов был не на шутку влюблён в Машеньку долго не мог он примириться с мыслью её потерять. Три раза приезжал его отец к Курлятьевым. Первый раз его совсем не приняли под тем предлогом, что у них барышня Марья Николаевна при смерти, и второй раз тоже, но, когда он в третий раз приехал, Анна Фёдоровна вышла в гостиную и между ними произошёл разговор, кончившийся полнейшим разрывом между семьями.

Анна Фёдоровна вернулась в свои покои вся багровая от гнева и, не дождавшись ухода посетителя, объявила во всеуслышание, чтобы ни под каким предлогом никого из Бочаговых, ни из господ, ни из челяди, к воротам не подпускать.

— Гнать их от нашего дома. Собаками травить, если во двор войдут! Чтобы всё это знали, все, до последнего мальчишки! — грозно повторяла она, так громко возвышая голос, что слышно было в прихожей, где старый Бочагов, бледный от негодования, надевал шубу, которую подавал ему приехавший с ним лакей. Губы его дрожали, он не в силах был произнести ни слова и только, уже усевшись в карету, успокоился настолько, чтобы перекреститься и прошептать:

— Надо благодарственный молебен отслужить Пресвятой Богородице за то, что она спасла нашего Сашу от такой тёщи. Чёрт, а не баба!