Робеспьер. В поисках истины

Муж, верно, запретил. Она его обожала, но и боялась; рта не раскроет, не взглянув предварительно на него и не получив его одобрения.

Болезненною-то оказалась не она, а он. Она цвела здоровьем; её розовые щёки, блестящие карие глаза, пышный стан, ручки с ямочками и круглый начинавший слегка двоиться подбородок представляли контраст с фигурой её мужа, красивой, но вместе с тем такой мрачной, что, когда свояченица губернатора, насмешница большой руки, прозвала его le beau tenebreux, все нашли, что кличка эта подходит ему, как нельзя лучше, и она за ним осталась.

Тотчас по приезде, предоставив супруге ездить с визитами и принимать гостей, Иван Васильевич Бахтерин занялся хозяйством в её имении, расположенном в дальнем уезде, вёрст триста от губернского города, и в своём собственном ещё дальше, в другой губернии.

Туда он ездил обыкновенно зимой, и поездки эти были сопряжены с большими трудностями, так как дорога шла всё больше просёлком, дремучими лесами и по необозримым пространствам никому не принадлежащих земель.

За целый месяц перед этими поездками Софья Фёдоровна начинала волноваться, а уж когда он уезжал, она просто не знала, куда деться от страха и тоски.

Отсутствие его обыкновенно продолжалось недель шесть. И все эти шесть недель она жила затворницей, никого не принимала, кроме самых близких, выезжала только в церковь, где её видели молящейся так усердно и с такими слезами, точно она оплакивает покойника.

Писем от мужа она не получала во время его отсутствия. Почта тогда не ходила по другим трактам, кроме большой столбовой дороги, устроенной не для удобства сношений жителей губерний между собой, а для того только, чтобы можно было начальству из Петербурга, фельдъегерям да ревизорам мчаться без задержки с приказаниями да с донесениями взад и вперёд, а Ивану Васильевичу Бахтерину путь лежал в такие трущобы, которыми в Петербурге, если и интересовались, то ещё вполне платонически.

Что там творилось в этих трущобах, поросших дремучими лесами и заселённых всяким беглым сбродом, стоит только взглянуть на дела, хранящиеся в губернских архивах, чтобы представить себе эти ужасы и понять, как дрожала Софья Фёдоровна за мужа каждый раз, когда он пускался в путь, и как она радовалась его благополучному возвращению.

Всегда у них по этому поводу давался бал, на который приглашался весь город. Бахтеринские балы славились на всю губернию. К ним больше готовились, чем к губернаторским и дворянским во время выборов. Не было такой девочки, подростка из дворянской семьи, которая не мечтала бы о той блаженной минуте, когда она войдёт в белом муслиновом платье с розой в напудренных волосах в залитую светом восковых свечей большую белую залу с колоннами, где ждали её упоительная музыка и танцы с лучшими в губернии кавалерами.

Балы эти служили выставками невест. Про девицу говорили: «Она уж не так молода, третий раз её вывозят к Бахтериным на бал».

«Не так молода» означало в то время, что девушке лет семнадцать. Понятно после этого, что старшие дочери Анны Фёдоровны Курлятьевой давно уже считались перезрелыми девами, которым суждено всю жизнь оставаться Христовыми невестами. Старшей, Катерине, уже стукнуло двадцать два года, когда начинается этот рассказ, второй, Марии, было двадцать, меньшой, Клавдии, не было ещё четырнадцати, а сыну Фёдору шёл седьмой год.

Курлятьевым всегда хотелось иметь сына, и к дочерям, являвшимся на свет одна за другой, точно по повелению какого-то злого духа, враждебного их роду, Анна Фёдоровна относилась скорее с досадой, чем с любовью. Держала она их в чёрном теле, упрекала за то, что надо тратить на них деньги, и при всяком удобном и неудобном случае накидывалась на мужа за то, что он их балует. А чем мог он их баловать? Приласкать разве только потихоньку, когда матери тут не было. Но ей тотчас доносили об этих поблажках, и она поднимала такой гвалт, что Николай Семёнович зажимал себе уши и, нашёптывая молитву, поспешно забивался в свою щель.

Своею щелью называл он комнатку в одно окно, с большим киотом, полкой со священными книгами в кожаных переплётах, потёртых и порыжевших от времени, и с древним креслом перед белым, некрашеным столом грубой работы домашнего столяра.

Тут проводил он большую часть своей многострадальной жизни в молитве и душеспасительных размышлениях. Последнее же время он так одичал, что совсем перестал входить в апартаменты жены.

Убежище это находилось в самом конце дома, примыкавшем к чёрным сеням, и первоначально предназначалось для провизии, но Николай Семёнович выпросил себе эту горенку для молельни, и это был единственный уголок, где его оставляли в покое. Для этого стоило только запереть изнутри дверь; другого хода сюда не было ниоткуда. Единственное оконце, маленькое, с подъёмной рамой, выходило на пустырёк между парадным двором и чёрным. Для чего-то пустырек этот, когда ещё дом строился, загородили частоколом, да так и оставили. Благодаря этой ограде сюда не проникали ни люди, ни животные. Некому, стало быть, было топтать тучную зелёную траву, испещрённую жёлтыми одуванчиками, которой он обрастал с ранней весны.

Боже, как любили барышни Курлятьевы этот укромный уголок! Как они счастливы были, когда им удавалось ускользнуть от надзора старших и прибежать сюда к дорогому папеньке, от которого они никогда ничего не видели, кроме любви и ласки.

А как повыросли они и детские печали стали сменяться настоящими горестями, только здесь и находили они отраду и утешение. Когда три года тому назад Машенька, нежная голубоглазая блондинка, с чувствительным сердцем и восторженной головкой, влюбилась в сына помещика Бочагова, и он ей тоже признался в любви на бале у губернатора, она прибежала прямо сюда, чтобы поведать отцу свою тайну.

Ужасно смутился Николай Семёнович. Даже слёзы выступили у него из глаз от жалости и страха за свою дочурку. И, прижимая её к себе, гладя широкой рукой её разметавшиеся белокурые кудри, он спрашивал себя с тоской: как уговорить её смириться перед злой судьбой, вырвать из сердца чувство, запавшее в него, и виду не показывать, как ей нестерпимо больно. Бедная, бедная девочка! Ну как ей это объяснить?

— Никто ещё этого не знает? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Никто, папенька, я к вам к первому... К кому же мне, если не к вам? — отвечала она, целуя его руки.

— Ну, и слава Богу, слава Богу! — вымолвил он со вздохом.

Будь она хоть крошечку поспокойнее, многое поняла бы она из этого вздоха, но ей было невозможно отрешиться даже на минуту от радостного волнения, охватившего всё её существо. Ничего она не слышала, кроме голоса милого, не перестававшего звучать в её ушах, ничего не видела, кроме его дорогого, дышащего любовью лица.

Не стоило и пытаться вывести её из этого состояния, всё равно ничего не выйдет. Отец её понимал это как нельзя лучше и с замирающим сердцем ждал, чтобы она поуспокоилась.

Наконец, когда она ему всё рассказала и в десятый, в двадцатый раз повторила те слова, которыми Бочагов дал ей понять, что она ему всех дороже на свете и что отец его приедет на днях к её родителям просить её руки, Николай Семёнович стал осторожно её готовить к предстоящим затруднениям.

— Ты помалкивай пока; я сам с маменькой переговорю, узнаю, как она к этому отнесётся, — нерешительно произнёс он, понижая голос и боязливо оглядываясь по сторонам, точно одно упоминание о жене способно вызвать её призрак.