Робеспьер. В поисках истины

— Да здравствует конвент! — повторилось, как эхо, на площади и замерло вдали.

Наконец, Робеспьер открыл глаза и, приподнявшись с помощью Клариссы, стал искать взглядом Оливье и Терезу.

— Во всяком случае ребёнок и вы спасены, — промолвил он, — но не дайте мне умереть без вашего прощения.

— Я давно простила вас, — ответила Кларисса сквозь слёзы.

— Благодарю! — сказал он слабым голосом и снова потерял сознание.

— Не мешай! Убирайся! — воскликнул грубый голос, и кто-то оттолкнул Клариссу от Робеспьера. — Берите его и несите.

Несколько человек подняли Робеспьера, который казался мёртвым, с закрытыми глазами, бледным лицом и сочившейся из губ кровью.

— Прости его! Прости его! — умоляла Кларисса своего сына. — Скажи, что ты его прощаешь!

— Да, да, я его прощаю! И да помилует его Господь! — сказал Оливье, глубоко потрясённый этой сценой.

— Дорогу Неподкупному! — крикнул кто-то в толпе, и печальное шествие направилось к Тюильри.

— Ну, пойдёмте отсюда! — сказал Оливье, обращаясь к матери и Терезе, когда здание ратуши опустело.

— Ты действительно свободен?

— Да, совершенно свободен, я вам потом объясню. Но нам надо достать паспорт, чтобы выехать из Парижа. Пойдёмте скорее!

XV

Робеспьер был побеждён во второй раз.

Во дворе ратуши ему перевязали рану, положили его на носилки, и артиллеристы понесли его в конвент. Он был по-прежнему без чувств и ничего не сознавал, что делалось вокруг него. Один Сен-Жюст шёл позади этого печального шествия между двух жандармов, бледный, но гордо подняв голову и не обращая никакого внимания на сыпавшиеся на него оскорбления. Он один из друзей Робеспьера разделяет его падение. Остальные или умерли, или бежали и скрылись. Но поиски ведутся, и в последнюю минуту они все, живые и мёртвые, окружат его.

Было уже три часа утра, и звёзды на небе мало-помалу тускнели при первом проблеске начинающегося дня. Но всё-таки на улицах толпился народ. При виде печального шествия все останавливались и спрашивали: кого несут?

— Раненого Робеспьера, — отвечали жандармы, и большая часть лиц освещалась радостью.

— Тиран умирает! Слава Богу, больше не будет казней! — раздавалось со всех сторон.

Конвент, однако, не принял своего полумёртвого врага. Он был объявлен вне закона, и, следовательно, с ним могло иметь дело только правосудие. Его отправляют в Комитет общественной безопасности, проносят по той самой лестнице, где он два дня перед тем гордо вызвал на бой Бильо-Варрена, и кладут на стол в комнате, соседней с залом собрания комитета. Под голову ему ставят ящик с образцами солдатского хлеба. Ему расстёгивают рубашку на горле, и кровь свободно сочится из простреленной скулы Его синий сюртук изорван, а брюки и чулки забрызганы кровью.

Неподкупный теперь представляется неподвижной, но всё-таки дышащей и страдающей массой. Он открывает глаза и инстинктивно ищет правой рукой платок, чтобы обтереть губы. Но его дрожащие пальцы приходят в соприкосновение с лежащим кожаным футляром от пистолета, и он машинально подносит его к своей ране. По иронии судьбы на этом футляре красуется надпись: «Великий монарх. Лекур, поставщик двора».

Мало-помалу Робеспьер приходит совершенно в себя. Он обводит глазами комнату и видит у окна Сен-Жюста и Дюма, которого нашли в ратуше и привели в комитет. Мимо проходят много лиц, которые осыпают оскорблениями полуживого Робеспьера.

— Вот свергнутый кумир! — говорит один.

— Со своей повязкой он похож на мумию! — говорит другой.

— Он теперь, конечно, думает о своём Верховном Существе! — воскликнул третий.

Он всё слышит и, молча, неподвижно устремив глаза в потолок, медленно пьёт чашу горечи. Ему придётся её испить до последней капли. Если бы он одержал победу, то был бы полубогом, а побеждённый, он пригвождён к позорному столбу. И, однако, успех был так близок, так возможен. Если бы конвент не подчинился так слепо, так рабски нападкам на него Тальена и дал бы ему сказать хоть несколько слов, то всё изменилось бы. Но заговорщики слишком хорошо всё обдумали, всё подготовили. Тут мысли Робеспьера переходят на Коммуну и тех изменников, которые его предали в последнюю минуту.

Неожиданно среди этих мрачных размышлений он почувствовал невыносимую боль в колене. Подвязка слишком была затянута. Он приподнялся и хотел её развязать правой рукой. Но силы ему изменили, и он снова упал на стол.

Но вот кто-то дотронулся до подвязки и поправил её. Он снова приподнялся и посмотрел. Неужели это было наяву, а не во сне? Перед ним стоял Оливье.

— Благодарю, мой... мой...

Он хотел сказать «сын», но у него хватило сил удержаться. Нет, Оливье не должен знать тайны своего рождения.

Нравственное волнение слишком повлияло на его слабые силы, и он снова потерял сознание. Действительно, Оливье, проходя мимо из комитета, где он получил паспорта себе, матери и невесте, увидел тщетные попытки Робеспьера развязать подвязку и невольно оказал ему эту услугу. Затем он быстро удалился в Тюильрийский сад, где на скамейке его ждали Кларисса и Тереза.

— Я достал паспорта! — крикнул он издали.

— Так пойдём поскорее, — сказала Кларисса. — Вернёмся в Монморанси. Я не могу более оставаться в этом городе ужасов и печали.

— Мы ещё не можем ехать, — произнёс Оливье, — паспорта не имеют силы, пока к ним не приложена печать комитета, а для этого мне велели прийти в три часа дня.

— Что нам делать? Куда нам деться? — произносит Кларисса, бледная, истощённая.

— Пойдёмте на улицу Рошэ, к приятельнице Леонара. Вы увидите, она меня примет с распростёртыми объятиями, так как ей нечего более опасаться Робеспьера.

В пять часов, когда уже совершенно рассвело, и вся природа, казалось, ожила после недавней грозы, Робеспьера вынесли из помещения Комитета общественной безопасности. Было решено его временно поместить в консьержери для формального установления его личности, а затем без суда, как человека, объявленного вне закона, подвергнуть казни. Убаюканный мерным шагом жандармов, которые несли его на носилках, он заснул или скорее впал в забытье, и когда очнулся, то увидел себя в небольшой келье.

— Могу я писать? — спросил он у жандарма, который стоял подле него.

— Нет.

— Где я?

— В консьержери.

— В консьержери, — повторил он, сверкая глазами, — а в какой части?

— Между кельей королевы и часовней жиронденов.

Он вспомнил, что находился среди своих жертв, и мысленно повторил надпись на стене: «Робеспьер, твой час придёт!» Мертвецы были правы: если бы он вовремя уничтожил гильотину, то не находился бы здесь и не сделался бы жертвой им же созданного террора. Но он не мог этого сделать. Это было бы слишком преждевременно, и он всё-таки погиб бы.

Мысли его стали путаться. Ему казалось, что он юноша и стоит у фортепиано, на котором играет Кларисса. Мало-помалу он совершенно потерял сознание, и когда явился для его формального опознания Фукье-Тенвиль, его креатура, то он не узнал его голоса.

Конец теперь близко. В пять часов назначено роковое шествие на площадь Революции, так как по приказанию конвента на этот раз гильотина снова там воздвигнута. Робеспьера кладут на носилки и выносят его среди толпы арестантов, его жертв, которые видят в его смерти зарю своего освобождения. Во дворе его помещают на телегу и привязывают к скамейке, чтобы он не упал. Свежий воздух восстанавливает его силы, и он смотрит на всё с безмолвным презрением.