Роман
Шрифт:
Как забилось сердце Романа, когда сквозь утреннюю дрему долетел до его слуха звонкий стук набиваемой косы! Зародившись в прохладном воздухе, он повис над рекой неповторимой мелодией, обещавшей очень, очень многое: ранние зори, блестящую от росы траву, с сочным шорохом падающую под жалом косы, приятную усталость плеч, обед на лугу с крестьянами, прогулки по лесу к дикому колодцу и, наконец, ни с чем не сравнимый запах подсыхающего сена.
Воспенниковы любили сенокос – и покойный отец, и Антон Петрович всегда ходили «покосить с мужиками», приучив к этому и Романа. Поэтому сегодня, пятого июля, все обитатели
– Не спеши, не спеши, Роман свет Алексеевич, – бормотал Антон Петрович, аккуратно наворачивая полотняные онучи на полную широкую ногу. – Лапотки – это тебе не яловый сапог. Тут, брат, как обуешься, так и походишь. Обуешься ладно – и походишь складно, а на скорую руку – обуваются на муку!
Эту прибаутку он повторял каждый раз при обувании лаптей, напутствуя Романа.
– Прекрасно, дядюшка! – усмехнулся Роман, застегивая расшитый ворот косоворотки и расправляя складки рубахи под плетеным кожаным пояском.
– В лапте, брат, сила! Величайшее изобретение русского ума. В нем нога как младенец в люльке, – заправляя конец онучи, басил Антон Петрович.
– Господа косари, к столу! – донесся из столовой веселый голос тетушки.
– Спешим, спешим! – загремел в ответ Антон Петрович, обувая лапоть и топая ногой.
Они быстро позавтракали и вышли из дома.
– Ну, как наш славный Росинант? – похлопал Антон Петрович смирно стоящую лошадь по бурой шее.
– Все ничаво, да телега стара, – поднялся с четверенек Аким. – На новой Марфа нонче дор продавать повезла.
– Ничего, борода, доедем! – успокоил его Антон Петрович, отвязывая лошадь.
Роман сел на край телеги, щедро застланный прошлогодним сеном, из которого торчали два плетеных кузова с едой и бочонок с квасом; в самом низу лежали две косы со спеленатыми полотнищем лезвиями.
– Ромушка, возьми топленого молока. – Лидия Константиновна спустилась к ним по крыльцу. За ней, придерживая крынку с перевязанным горлышком, осторожно сошла Настасья.
– Поставь, душа моя, – кивнул Антон Петрович. – В поле все сгодится, что пиется и ядится!
– Под горку шибко не гоните, – осторожно напутствовал Аким. – Порассохлася, чтоб ее…
– Бог не выдаст – свинья не съест, – отрезал Антон Петрович, разбирая вожжи и грузно усаживаясь в заколыхавшейся телеге. – Ну, Господи, благослови честных тружеников!
Он чмокнул губами, поддернул вожжи, и, увлекаемая не слишком резво потянувшей лошадью, телега покатилась.
– Ромушка, голубчик, проследи, чтоб он не сильно увлекался! – крикнула Лидия Константиновна.
– Непременно, тетушка! – махнул рукой Роман.
Антон Петрович подстегнул вожжами лошадь и, когда она нехотя побежала, запел свою неизменную попутную:
Раззудись, плечо!Размахнись, рука!Ты пахни в лицо,Ветер с полудня!Они ехали «луговой» дорогой, которая пролегла через спрятавшуюся в ивняке водяную мельницу, пересекала по крепкому, свежесработанному мосту реку, долго ползла в гору, а потом, рассекая огромное ржаное поле надвое, тянулась до Маминой рощи – молодого лиственного леса, как плешинами, выеденного крестьянскими лугами. Когда поехали рожью, лошадь побежала резвее, дядюшка достал часы, глянул:
– М-да-с. Седьмой час. С опозданьицем, с опозданьицем… Мужики с пяти косят.
– Ничего, нам простительно, – пробормотал Роман, закуривая.
– Смотри хлеб не сожги, Герострат! – хлопнул его дядя по плечу. – Косу держать не разучился в своих столицах?
– За три года… не знаю.
– Ничего, вспомнишь. – Дядя убрал часы и со вздохом произнес: – Косить русскому человеку непременно нужно. Непременно! Трудиться физически – святое дело. А мужику помочь – еще святее. Он ведь на всех на нас работает, спину гнет. На артистов, на художников…
– Значит, дядюшка, вы всегда ездили косить из чисто альтруистских побуждений? – усмехнулся Роман.
– Не совсем так. – Антон Петрович махнул своей большой рукой, отгоняя слепня. – По молодости – пробовал себя, форсил, осваивался, так сказать, в новой сценической обстановке. Потом, в средние годы, косил для поддержания тонуса. А теперь кошу в основном ради христианской помощи ближнему.
– Не верю, дядя Антон! – засмеялся Роман, обнимая Антона Петровича. – Ой, не верю!
– Святая правда! – укоризненно приложил руку к массивной груди дядюшка, но глаза его сияли лукаво и озорно.
– Дядюшка! Дядюшка! – сильней рассмеялся Роман, откидываясь назад.
Смех овладел им неожиданно и сильно. Он хохотал до слез, откидываясь назад, сжимая в руке гаснущую папиросу, хохотал, пряча лицо в ладони, постепенно заражая смехом Антона Петровича.
– Дядюш…ка… ой… ха-ха-ха!!! Дядя Антон!
– Что ты, Господь с тобой, – бормотал, подсмеиваясь, Антон Петрович.
– Дядя… ох… не могу… ха-ха-ха!
– Смотри, воздухом подавишься!
– Да как же… да… ха-ха-ха! Ох…
– Рома… хе-хе-хе… Роман… Прекрати… хе-хе-хе.
– Ох-ха-ха!!! Ох-ха-ха!! Дядя… Ох-ха-ха!
– Рома… хе-хе-хе… Рома… хе-хе-хе… телегу… телегу не развали…
– Ой… ха-ха-ха!!!
– Хе-хе-хе… хе-хе-хе… хе-хе-хе.
Антон Петрович начинал смеяться сильней и сильней. Вскоре и он затрясся и захохотал так, что лошадь, вздрогнув, покосилась на них.
Некоторое время дядя и племянник были отданы во власть безудержному смеху.
Когда наконец приступ прошел, Антон Петрович, отерев рукавом слезы, пробормотал:
– Да, грешен, грешен, чего уж говорить. Грешен… ох… и лукав. А все потому, что лицедействовал тридцать лет.
– Дядя, с вами не соскучишься. – Роман в свою очередь вытирал слезы. – Теперь я и впрямь косу не удержу.
– Ничего, Бог поможет, народ научит… Ээ… Да что же мы эдак плетемся. А ну-ка… – Антон Петрович раскрутил над головой конец вожжей и звучно вытянул лошадь по лоснящемуся на солнце крупу. – Пошла!
Лошадка взяла резвой рысью. Телега с грохотом понеслась по дороге. Поле кончилось. Въехали в Мамину рощу. Почуяв лес, лошадь пошла шагом.